Я смотрел, как он углубляется в лес. Он шел, покачиваясь. Вот он обернулся, чтобы еще раз увидеть меня, а потом тихо запел:
Он пел тихо, трогательно, несколько хрипловатым, прокуренным голосом. Пел всей душой, всем сердцем. И от его пения на душе у меня становилось как-то приятно и хорошо. Я лег на траву. По обе стороны от меня возвышались огромные скалы, а вверху, в небе, как в окне, ярко сверкали крупные звезды, так близко, что казалось — протяни руки и бери их. Вокруг трещали кузнечики и цикады, наполняя ночь завораживающими звуками. Я лежал в полузабытьи, и мне казалось, будто кто-то очень добрый убаюкивает меня. В ушах вдруг вновь зазвучал знакомый пароль: «Кольо, Кольо, мамин Кольо...» Я вскочил, огляделся по сторонам, но никого не увидел. Только лес и скалы. Я вновь забылся недолгим сном. Засыпая, я опять подумал о своем «беглеце». Теперь было уже не так важно, когда он покончит с бандитами. Главное — он родился заново. Все иное в нем осталось теперь в прошлом. Ростки нового дали обильные всходы. А рождение нового никто не может остановить. Оно, как солнце, обязательно взойдет, наберет полную силу и озарит землю, согревая людей.
ФАНТОМ
Встречался я с ним несколько раз: когда я был гимназистом, потом в студенческие годы и, наконец, когда он стал известным молодым адвокатом и брался в суде за самые сложные дела. Панарджийское стрельбище напротив церкви было его излюбленным местом времяпрепровождения. Две крашеные франтихи хорошо знали, что если сегодня он стрелял в тире худенькой мисс Доли, то завтра будет у полненькой, одевавшейся по последней моде мадам Заре. Они всегда радовались его визитам, потому что господин Павлов был отличным стрелком: держа оружие в одной или сразу в двух руках; с упора или стоя, он разбивал все качающиеся мишени. А уж после него валом валила молодежь, чтобы подражать ему. Каждый старался перекричать другого: «Он может, а мы почему не можем?»
Многие наши ремсисты[5] в то время думали про себя: «Скоро начнется революция, а мы не умеем владеть оружием. Где же нам учиться стрелять?» Я тогда состоял в гимназистской организации РМС и отвечал за стрелковую подготовку, и мы приняли решение через день посещать стрельбище.
Одевался этот человек изысканно. Он ходил то в прекрасной розовой рубашке, то в темно-вишневой, то в темно-лиловой и всегда при галстуке красно-кофейного цвета. Летом он носил светлый костюм и платок под цвет галстука в карманчике пиджака, а зимой — темно-серый костюм и такой же платок в карманчике. У него было три зимних пальто, все темно-серого цвета в крапинку. Всегда элегантный, спокойный, он производил впечатление волевого человека. Держался он всегда властно и самоуверенно. Однажды, когда я десятью выстрелами подряд разбил десять мишеней, он обратил на меня внимание. В его красивых глазах мелькнула усмешка.
— Эй, студент, ты что, в полицаи готовишься? — спросил он так громко, что я невольно смутился.
— Нет! А почему вы решили, что именно в полицаи?
— Ну тогда, значит, собираешься в шумкари[6], не так ли? — усмехнулся он, иронически смерив меня взглядом.
Я не сдержался от охватившего меня гнева и не помню, как это вышло, но выпалил ему:
— А что, если я уйду в лес, вы будете потом защищать меня? Правда, у нас нет денег нанимать адвоката, но мой отец может продать мула.
Он, похлопав меня по плечу, ответил:
— Геройский ты парень, как я посмотрю!..
Потом встретились мы с ним в зале суда, когда меня вместе с другими тридцатью шестью товарищами судил софийский военно-полевой суд. Среди подсудимых были двадцать пять ремсистов из гимназии, а остальные — учителя, рабочие, крестьяне из Неврокопа, Разлога, Чепино, Костенца...
Защитником главного обвиняемого суд назначил адвоката Павлова. Слушая его, я видел, как он лавировал, выискивая промахи в обвинительном акте, однако когда дело доходило до истины и он мог бы найти возможность действительно чем-то помочь своему подопечному, адвокат об этом умалчивал. Присудили мне три с половиной года тюрьмы строгого режима. Главный обвиняемый, кандидат в подофицеры, был приговорен к смертной казни и через несколько дней повешен.
Очень скоро я бежал из тюрьмы. Нас шестерых, осужденных по сравнению с другими менее строго, посадили вместе в одну камеру. Старый надзиратель, пьяница и взяточник, махнул на все рукой и стал посылать нас вместе с уголовниками на работу в тюремный сад. Осенним вечером, когда мы заканчивали выбирать картофель, а конвоир замешкался что-то возле Японца (так мы прозвали одного нашего парня за его маленькие узкие глаза), Японец вдруг ударил конвоира камнем по затылку. Полицай тут же рухнул, не пикнув. Я схватил его карабин, а мой товарищ — пистолет. Забрав патроны, мы пустились бежать и вскоре были за рекой у шоссе. Неожиданно из-за поворота нас ослепили фары. Автомобиль! Полиция? Оказалось, солдат вез доски в Чирпан... Мы забрались в машину и первые сто километров проехали с комфортом. Через месяц мы добрались до Пирина, а еще через месяц установили связь с отрядом, и так уж случилось, что партизанский путь в горах начался с внезапной встречи с тем же Павловым.