Ему вспоминалось крупное круглое лицо Пецы, его улыбка и громкий возглас:
— Ого-го-о! Браво! Хорошо палишь, научишься!
Пеца всегда страдал от голода. Этому стокилограммовому гиганту нелегко было прожить на том скудном пайке, который им выдавался. Пеца всегда радовался Антону как родному сыну и никому не позволял обижать его.
Вспоминались подтрунивания балагура Ивайлы, без которого не обходилось ни одно веселье в землянке.
— Антон, не горюй, милый, о дырявой фанере! Погрей руки над костром, а утром, когда растает прошлогодний снег, я доставлю тебе живую мишень — двух полицейских. Только приготовь веревку, а то нечем будет подвязывать им кальсоны...
Но иногда он страдал от обиды. Ему казалось, что бай Манол незаметно накладывает в его котелок больше, чем другим, особенно когда готовилась баранина с картошкой. Как-то в ноябре на рассвете два ятака[12] принесли и сбросили перед костром две разделанные бараньи туши. Стали чистить картошку и ждать, ждать... И как бы там ни было, а в котелке Антона вновь оказалось больше двух порций. Наверняка повар сделал это за счет своей порции. Антон не выложил эту добавку обратно в котел, так как боялся, что над ним станут подсмеиваться и говорить, что он, мол, получает дополнительный паек, поскольку ему еще надо расти. А вообще он постоянно чувствовал, что к нему все относились как-то особенно участливо, хотя открыто никто этого не выражал. И это причиняло ему боль. Ведь в той операции погибли его братья Пырван и Димитр, и он отправился в отряд, чтобы заменить их!..
Люба посмотрела на Антона, подмигнула ему, и он заулыбался...
— А-а-а!.. Улыбаешься, мать твою!.. — взревел молодой полицейский.
В этот момент в комнату вошел полицейский постарше и, выбив из рук молодого палку, припер его к каменной стене и прошипел:
— Иди спать! Иначе...
Молодой полицейский будто протрезвел. Он сплюнул на прогнивший пол, обнажив ровные мелкие зубы, а затем тяжело двинулся к выходу. Шаги полицейского отдавались гулким эхом в такт раскачивающейся лампе и отбрасываемым ею подвижным теням.
В комнате вдруг стало невероятно тихо. Потом кто-то перерезал веревку, и Антон плюхнулся на пол. Какое блаженство! Потолок с облупленной штукатуркой поплыл перед глазами, по рукам и ногам разливалось тепло.
Антон облизывал пересохшие губы и смотрел на склонившегося над ним человека. Это был крепкий сорокалетний мужчина с поседевшими висками. Держался он спокойно, только кадык его судорожно двигался вниз и вверх. Антону показалось, будто его опустили в ванну с теплой водой. Он закрыл глаза. Ему захотелось вновь посмотреть на этого человека, но уже не было сил.
Когда же он приоткрыл глаза, то ему показалось, будто кто-то обнял его и раскачивает, как в колыбели. Чьи это руки? Ничего не понятно. Он только чувствовал, что у него горят ноги, и это как будто приносило ему облегчение. Он даже вообразил, что находится в бассейне старой римской бани в Огняново. Правда, там не было такого сильного пара и совсем не пахло серой...
— Антон, замеси немного теста! — попросила его Ивайла и, превозмогая боль, села у костра. Девушка была настолько бледной, что Антон испугался. Она только что вернулась с задания.
Ивайла пошевелила ногой, и из раны под коленом фонтаном брызнула кровь. Рану залепили мягким тестом, и кровь удалось остановить. Вот какая сила — хлеб!..
— Дурачье!.. Разве можно так?.. Кто вам разрешил?..
Антон вновь открыл глаза. Теперь он сидел на стуле, а перед ним выпрямился высокий, подтянутый офицер с аксельбантами. Из-под кителя у него торчал кортик. Лицо офицера покраснело от возбуждения. Взгляд его пронизывал насквозь. В нем не было ни капли жалости. Казалось, пройди перед ними хоть весь свет, они все так же будут смотреть в одну точку...
— Глаза, сынок, порой обманчивы. Не всегда по ним угадаешь мысли людей! — сказала ему как-то мать, знавшая о его излишней доверчивости. — Будь осторожен!..
— Не стыдно вам? — продолжал кричать человек в офицерской форме. — Вон отсюда! Кто позволил вам бить его? Дайте ему быстрее одежду! Сухую одежду!
Антон поднял голову. «Полицейский начальник», — подумал он и впился глазами в офицера. Нет, это не был страх перед сильным. Скорее, это шло от презрения, которое рождается в человеке, когда ему нечего терять. Их взгляды встретились.
— Почему такой мокрый и весь в синяках? — как будто с участием, тихо спросил начальник. Ни о каком извинении перед юношей речи быть не могло, полицейскому просто хотелось отделить себя от других.