Как-то к Янчин в кабинет пришел начальник колонии.
Посидел, помолчал, невесело усмехнулся.
— Дударева ждет ребенка, знаете? — спросил он.
— Знаю. Подождем и мы.
Когда Дударева родила, сотрудники Дома младенца сообщили Нине Петровне:
— «Она в смятении, плачет, когда берет дочку на руки. Грубить стала всем».
— Ничего, потерпите, не наказывайте. Пусть привыкнет к своему положению, — посоветовала Янчин.
Нет, не зря оставляют здесь малышей до двух лет.
У скольких безнадежных материнство разбудило человеческое достоинство!
Дударева получила письмо от дружка. Он словно почувствовал ее состояние, решил укрепить свой авторитет.
Вызванная на беседу, она пришла к Нине Петровне и после небольшого разговора призналась :
— Следователь до одного дельца не докопался. А я хочу дочку воспитывать без «хвостов».
— Ну и правильно. Семь бед — один ответ, — пошутила Нина Петровна. — Поможем устроиться в жизни, не сомневайся. Специальности нужной обучим…
Людмила с жадностью слушала эти слова, словно для нее они звучали впервые.
— Щи варить научим, пол мыть, — говорила Нина Петровна. — Не умеешь ведь?
— Не умею…
Когда Дудареву увезли к следователю, по колонии словно волна прокатилась: пошла с повинной! Пример Людмилы подействовал: и другие признавались в нераскрытых преступлениях, чтобы навсегда очиститься от преступного прошлого. Суд учел все, и Дударева вернулась повеселевшая. Откуда и трудолюбие появилось!
…Освободилась Дударева условно-досрочно через три года. Когда Нина Петровна, проводив ее на вокзал, зашла к начальнику колонии, тот шутливо спросил:
— Что же вы не всю зарплату Дударевой отдали?
— Узнали? — весело глянула Янчин. — Да ведь сами понимаете, какие предстоят расходы.
Катерина Селезнева в первый же день, как прибыла в колонию, повела себя вызывающе. Отказывалась подчиняться, дерзила, глядя исподлобья хмурыми, колючими глазами.
В отряде Янчин много таких, которые хотят показать, что им черт не брат. Вскоре выяснилось, что Селезнева еще и картежница. Играла азартно, но за деньгами особо не гналась. Янчин поняла: азарт необходим Селезневой, чтобы отвлечься от тяжелых мыслей. В ее личном деле Нина Петровна ничего утешительного не увидела: кражи, безделье, пьянство…
Вызвав Селезневу, Янчин спросила:
— Что же тебе, молодости не жаль?
Глядя в сторону, осужденная промолчала. Весь ее вид говорил: «Ни к чему мне эти разговоры». Сама она себе хозяйка. Какой дорогой захочет, такой и пойдет.
— Ну, что же ты молчишь? Сказать нечего?
— Пустой разговор, — буркнула Селезнева. — Жалко или не жалко, вам не все ли равно? А вы своей жизнью довольны? У вас-то молодость не такая уж счастливая была…
«Тут ты права, — подумалось Нине Петровне. — Мою молодость съела война. Пролетела она в туманных лесах, в гнилой болотной воде. Дым, руины, обагренные кровью бинты, убитые старики и дети. Вот моя молодость»…
И она рассказала об этом женщине с запавшими и отчужденными глазами. Говорила о войне не только в тот вечер, а частенько при беседе с осужденными.
— Да, житуха не сладкая, — проронила однажды Селезнева. — Но все-таки лучше моей…
И махнула рукой.
Много таких, сбившихся с дороги людей — растерянных и озлобленных, робких и бесшабашных, молчаливых и говорливых — повидала Нина Петровна за время службы в местах лишения свободы. Трудное это было время, и места, где приходилось жить, тоже выглядели невесело. В зимнюю стужу строила с осужденными жилые дома, школы, производственные объекты. Это были ее зрелые, лучшие в жизни каждого человека годы. И об этом она как-то рассказала Селезневой. Та, усмехнувшись, спросила:
— И сколько же вы мотались по Северу? Много, наверное? Служба у вас не шибко веселая. Всю жизнь, значит, с нами? И не жалко себя?…
— Не жаль. Ради заблудившегося человека, ради таких, как ты, — разве мала цель? Ты это понять можешь?
Селезнева промолчала. Ну, допустим, она понимает. Она уже давно чувствовала, что начальник отряда за нее «взялась». Это и со стороны видно: женщины переглядываются, допечет, мол, тебя начальница, она дотошная. И чего ей надо? Ладно, брошу карты, буду работать. А душу — душу-то чем повеселить?
Нина Петровна не спешила. Если хочешь действительно узнать человека, по-настоящему ему помочь, не надо спешить. Ведь это только в кино или в плохой книжке легко найти ключ к человеческому сердцу. А в жизни иначе…
— Хорошо, — сказала Селезнева начальнику отряда. — Допустим, я стану, как вы любите говорить, на путь исправления. Может, тогда мне и срок урежут. Допустим! Выйду на волю, а куда пойду? Искать работу? От нашего брата повсюду, как от чумы, открещиваются. Говорят: «Заходите через недельку-другую», а в глазах видишь: «Проваливай к чертовой бабушке».
— Ничего, захочешь честно работать — устроим.
— Допустим, — согласилась Селезнева. — Так разве к хорошему меня поставят? Небось, подсобником назначат, на всякие разные работы. Благодарим покорно.
— Да ты научись ему сначала, этому хорошему делу. Вот иди-ка в швейный цех. Тоже профессия ценная, везде нужна.
Потом, когда Селезнева подучилась, поставили ее во главе бригады швейниц. Доверие часто способно растворить самое черствое сердце. Так получилось и с Селезневой.
Бригаду она взяла в руки крепко, сама работала на совесть и от других требовала того же. Швейное мастерство освоила охотно, и капитан Янчин радовалась про себя. Селезневу слушались в бригаде не потому, что она бригадир, а потому, что знала дело.
Но вот Нина Петровна заметила, что опять Селезнева сникла. Соседи ее по жилой секции сказали — получила письмо. Люди пишут, что старушка-мать часто болеет, говорит: «Не увидать, однако, мне своей непутевой дочки».
Нина Петровна спросила у Селезневой:
— Что хандришь?
А та губы прикусила — нет в жизни счастья.
— Подожди, — успокоила ее воспитатель, — не впадай в панику. Матери твоей я напишу, а сообщить ей есть о чем. Добрые слова о детях старым людям лучше любого лекарства. Вот ты бригаду в передовые вывела, хорошей общественницей считаешься, теперь я думаю похлопотать, чтобы тебя досрочно отпустили.
— Верю, — тихо сказала Селезнева. — Буду стараться…
Прошел месяц-другой, и Селезнева пришла к начальнику отряда взволнованная, радостная.
— Поглядите, что пишет мама: «Милая доченька» и дальше: «Так много хорошего о тебе написала твоя воспитательница, что я только об этом всем и рассказываю. Дышать и жить, доченька, стало легче. Вот как порадовала!»
— Ну и хорошо, — улыбнулась Нина Петровна.
А на сердце у нее смутно: была у нее для Селезневой одна не очень веселая новость. После меда — полынь. Ну что ж, проверим, крепко ли она стоит на ногах?
— Ты знаешь, суд отказал тебе в досрочном освобождении. Подождать нужно. Потом еще обратимся.
Катерина вышла молча. Через несколько дней капитан Янчин справилась у швей:
— Ну, как Катерина?
— А что? — осужденные насторожились. — Вроде все в порядке. Только строгой уж больно стала. А в остальном вроде по-старому.
Немного спустя Селезнева сама пришла к начальнику отряда.
— Вы за меня не волнуйтесь, Нина Петровна. Я теперь на ноги встала железно.
— А оно не согнется, твое железо? — пошутила Янчин. — Не проест его ржавчина?
— А вы меня наждачком почистите, — приняла шутку Селезнева.
Уже с первых минут встречи с Ниной Петровной осужденные выявили одну из самых замечательных черт ее характера — спокойствие. Не халатность, не равнодушие, а именно спокойствие, выработанное долгими годами трудной службы, многократно испытанное во всех условиях.
И они понимали, почему она не кричит. Просто ей это не нужно, она добивается цели жизненной правдой.
И когда заговаривают с ней о том, что кое-где воспитатели прибегают к «ежовым рукавицам», объясняя это тем, что закоренелые преступники, дескать, привыкли уважать только силу, Нина Петровна говорит: