– Озера им плохи! Чего ж это вы раньше радовались, а? Кто вас за язык тянул?
– Янакоча еще не была портовым селеньем, – говорит Исаак Карвахаль.
Дону Эдмундо крыть нечем. Кто-кто, а он знает, что ни Янакоча, ни Чипипата, ни Ракре, ни Успачака, ни Тапук, ни Уайласхирка портами не были. Я сам их объездил, когда играл на кларнете у братьев Уаман; мне ли не знать, когда этот край стал приморским! Чаупиуаранга текла все тише, пока не остановилась – у нас, в провинции; повыше и пониже все оставалось как раньше. Как-то заехал я за Уаспачаку, думаю – река спит, переведу-ка я вброд корову дяди Педро. До сих пор за нее выплачиваю!.. Но это там, а у нас все ряской затянуло. Вы скажете, куда народ глядел? Не хочу зря говорить на этих Маргарито (хотя до сих пор не отыщу моего коня Конягу), но кто орал: «Только руку запустил, форель словишь!» И что плохо, так оно и есть. Река, лагуна или что у нас такое, прямо ходит от форели. Мы и сами успокоились, даже я радовался. Не река – лужа, а в ней рыбы мечутся, вы себе представьте! Вода стоит, рыба кишит. Эвкалипты видите? Так вот, оттуда и до самой рощи Компании Уарон все была вода. Рыбаку – истинный рай, лови – не хочу! Мы и ловили – кто ведром, кто решетом, кто корзинкой, а кто и впрямь руками, как эти подлецы сказали. Знаете, почем форель была? Десять сентаво дюжина! Нет, представляете? Да вы сами купили у Святых Мощей целую связку. Правда, рыба краденая, но это дело не мое.
Так оцепенела Чаупиуаранга. Потом и другие реки стали. Да что там, если бы их одних одолела немочь!
Глава вторая,
о том, как удивился дон Раймундо Эррера, когда к нему вернулись земельные права общины Янакоча
Эвкалипты потрескивали от холода. Дрозды весело пели, приветствуя рассвет. Дурное предчувствие пронзило дона Раймундо, и он, пошатываясь, поднялся с каменной скамьи, на которой – укрытый скорее гневом, чем пончо, – дожидался конца ночи Не говоря ни слова, он вошел в дом, сварил жидкий кофе, отрезал хлеба и сыру. Светало. Жена его, Мардония Марин, с удивлением смотрела на него – никогда еще он не гнушался пищей; но он не глядя на нее и не касаясь съестного, вышел из-за стола, сложил суму, пересек поле, где пасся его послушный, невысокий конь по кличке Рассеки-Ветер. Медленно его оседлал. Вернулся в дом.
– В 1705 году испанский король даровал нам права на землю, – сказал он жене. – Я за ними еду.
– Сколько дней тебя не будет, сеньор? – спросила Мардония Марин.
– Может, дней, а может – и недель, – отвечал он с отрешенностью, которой жена за ним не знала. День беззастенчиво сверкал над лощиной Чаупиуаранги. Дон Раймундо неспешно сел в седло. До склона Кенкаш он ехал рысью. Через три дня, наутро, его зоркие, злые глазки разглядели усадьбу Лаурикоча. Туман еще скрывал бесчисленные амбары, поилки, конюшни, коровники и овчарни. Выпрямившись в седле, дон Раймундо подъехал к воротам, спешился, пересек мощенный камнем двор. Погонщики спокойно навьючивали смирных лам. На краю скамьи сидел человек и пил кофе из кувшинчика. Глядел он сердито, и это его портило.
– Добрый день, дон Раймундо, – сказал надсмотрщик. – С чем пожаловал?
– Бог в помощь, Состенес, – отвечал старик, внезапно ощутив усталость. – Можно мне повидать дона Германа?
– Навряд ли, дон Раймундо.
– Если он занят, я подожду.
Лицо надсмотрщика стало совсем мрачным.
– Он не занят, он умирает.
Старик побледнел.
– Я знал твоего отца, Состенес. Он был верный человек. Мне очень нужно видеть дона Германа.
– Он никого не принимает, дон Раймундо.
Старика знобило, словно ему хотелось горячего кофе.
– Кофейку налить, дон Раймундо?
– Нет.
– Горячий!
– Скажи, что я здесь.
– Я скажу, но вы опоздали, дон Раймундо.
Раймундо Эррера был бледен как смерть. Состенес ушел. Старик схватился за голову и, словно голова эта чужая, стукнул ею об стенку. Шатаясь, он присел на камень. Из тумана проступали люди, терявшиеся в просторе пастбищ. Сквозь пелену слез неспешно шли стада. Когда колокол пробудил его от оцепенения, дон Раймундо ощутил, как печет солнце. Старуха в черном глядела на него гноящимися глазами.
– Хозяин тебя зовет.
Старик стряхнул свою печаль, поднялся, и женщина повела его за собой. Они пересекли двор, прошли под аркадами, миновали залу, поплутали по переходам. Наконец старуха указала какую-то дверь. Дон Раймундо постучался. Ответа не было. Он осенил себя крестный знамением и вошел. В креслах, у окна полутемной, пропахшей гнилыми яблоками спальни, куда едва сочился дневной свет, сидел иссохший, задыхающийся человек, ничем не похожий на гордого дона Германа.