Хлещет он, значитца, Анну Николаевну, а та только руками прикрывается, но не кричала, на колени не падала. А эта паскудница его подогревает, науськивает: «Бей ее! Бей!» Пошто, дескать, тебе старуха, когда такая молодка рядом! И задницей крутит, словно сучка дворовая, шалава подзаборная! — Старушка замолчала и вытерла слезы на глазах. И добавила едва слышно:
— А ночью Анна Николаевна с утеса бросилась.
Выловили ее через неделю аж за пятьдесят верст отсюда в тот день, когда ей ровно сорок годков исполнилось… Отпевать в церкви не стали по той причине, что сама себя порешила, правда, похоронили горемышную чин-чинарем, помянули всем домом, но батюшка ваш не пришел, пьяный в дым лежал, видно, совесть эта девка отнять у него не сумела. А после я видела, как он крадучись несколько раз к могилке приходил.
И пил, пил кажный день, пока удар не хватил. Его Петр утром возле кровати нашел без памяти, а мамзелька, видно, ночью смылась, шкаф опустошила и сбежала. Только как она убралась, никому не ведомо. Али кто поджидал ее? И, может, удар она энтот тоже подстроила? Ведь батюшка ваш на здоровье никогда не жаловался. На спор пять пудов поднимал.
Александр скрипнул зубами и выругался. Затем приказал:
— Проводи меня… к этому… — и чуть ли не бегом бросился по тропинке к дому.
У крыльца парадного входа их дожидались Данила, Федот и еще один, лет тридцати, мужчина, одетый чисто, почти по-господски.
— С приездом, барин, — поклонился он. — Родиону Георгиевичу доложить о вас?
— Не надо. — Молодой человек пожал ему руку. — Что скажешь, Петр?
— Завтра стряпчих ждем, — ответил тот угрюмо, — или послезавтра. Вы хорошо сделали, что раньше появились.
— Это ничего не меняет, — ответил Александр, — все без меня давно решили, описали и прибрали к рукам. Теперь я здесь никто. — Он поднял голову и обвел взглядом окна дома. — Завтра утром я уеду. Сестру заберу…
— Господь с тобой, батюшка! — всполошилась нянька. — Куда ж ты ее повезешь? Без средств, без жилья? Махонькая она, ей дом нужен!
— Какой дом? — спросил Александр тоскливо. — Этот, что ли? Так это теперь чужой дом! И Полина никому здесь не нужна. И тебе, голубушка, тоже надо место искать! И тебе Петр, и тебе, Данила.
— Знамо дело, — вздохнул Данила. — Барон небось своих прислужников привезет!
Александр посмотрел на Федота.
— Поедешь со мной? Мне нужен помощник!
Он не сказал «слуга», и это явно понравилось Федотке, потому что он тотчас ответил:
— Знамо дело! Куда прикажете?
— Завтра рано утром отправимся. Проследи, чтобы мои вещи не разбирали. Я уже предупредил возницу, что с ним в город вернемся. — Он перевел взгляд на няньку. — Собери Полину. Посмотри, чтобы тепло была одета. И провизии приготовьте дня на два, а лучше на три.
— Сашенька, — запричитала старушка, — куда спешить? Поживи, отдохни, никто же тебя не посмеет прогнать при живом батюшке. До весны доживешь, а там, может, дело решится. Того гляди, Родиона Георгиевич оклемается и признает тебя и Полюшку…
Молодой человек смерил стоявших перед ним слуг хмурым взглядом, но ничего не ответил, только снова прошелся взглядом по окнам и перевел его на няньку.
— Проводи меня… к нему! Где он лежит?
— Да где ж ему лежать? — удивилась нянька. — В покоях своих, на втором этаже. В тех, что возле кабинету.
— Все равно проводи, — насупился Александр. Он не хотел признаваться, что испытывает неподдельный страх. Его отец, известный по всю округу самодур, получивший в наследство от родителя, верного сподвижника графа Аракчеева, любовь к барабанному бою и шпицрутенам и воспринявший как личную оплеуху сообщение об освобождении крестьян от крепостной зависимости, был точной копией своего отца, барона Георгия фон Блазе. Сын мелкопоместного дворянина, барон получил свой титул не по наследству, а за заслуги перед Отечеством по протекции самого Аракчеева. И очень гордился тем, что, подобно графу, тоже «на медные деньги учен» и не знает ни одного иностранного языка, кроме родного — немецкого, и то с горем пополам.