— Почему-то не видно не динамиков, ни микрофонов…
— С такой акустикой они не нужны, — ответил Алёша, стараясь не рассмеяться снова и отмечая про себя: «Может, ещё и светомузыку сюда…? Оказывается, глупости могут быть забавными. И совсем не бесят…»
А девушка продолжила увлечённо:
— Надо же! Мне всё на службе понравилось. Особенно, как кто-то пел. Не знаю, как это правильно называется… — псалмы?
— Каноны и тропари.
— Красиво было. Очень, — девушка улыбнулась. – Похоже, у вас тут есть настоящий оперный певец. Я заслушалась.
Алёша склонил голову и тихо сказал:
— Спасибо.
— Это были вы?! Правда?! – её голос прозвучал восхищённо и неожиданно громко, отдаваясь эхом под сводами храма.
Восклицание смутило, резануло слух Алёши. Не дóлжно было беседовать здесь – ему, послушнику, с девушкой – в сенях храма, будто в каком-то клубе. Он внимательно посмотрел на неё – нет, непрошеная гостья над ним не подшучивала. Похоже, ей действительно понравилось. Алёша подтвердил коротко:
— Я.
— Потрясающе! У вас талант.
Теперь она делает ему комплименты? С чего бы? Похоже на глупую игру… «И Грэмми присваивается… послушнику Алексею Колосову! Ага, сейчас». Неловкость заставила Алёшу быстро найти ключ. Выставив его, как хоругвь, Алёша сообщил:
— Мне нужно запереть храм.
— Да, конечно, — она помялась немного и произнесла: — Я хотела сказать… Извините, не знаю вашего имени…
— Алексей, — вставил он чуть хрипло.
— Очень приятно, — обрадовалась девушка, — а я Мария, Маша.
Алёша только кивнул в ответ.
— За калитку мне, правда, неудобно… Мои балбесы чересчур разбаловались, прямо детский сад – штаны на лямках.
— Бывает.
Алёша пропустил её вперед, а затем несколько раз провернул большим железным ключом в замочной скважине. Серая кошка потрусила по безлюдной улице, над которой сгустилась бархатная синева ночи. В небе, сапфировом с востока, плавно переходящем в маренго с зеленоватыми переливами на западе, уже горела первая звезда. Жёлтые пятнышки окон местами неуверенно подсвечивали сквозь ветви садов по обе стороны улицы.
— Я пойду, — улыбнулась Маша. – Спокойной ночи!
— Всего хорошего, — с вежливой прохладой в голосе ответил он, не торопясь спускаться со ступенек лестницы. Маша легко сбежала вниз, выскользнула за калитку и скрылась в темноте. Алёша почувствовал досаду: зачем она так быстро ушла? Хотелось догнать её сейчас же. Но это было глупо. Он провёл пальцем у ворота: подрясник внезапно показался тесным. Шумно выдохнув, Алёша пошел к калитке, защёлкнул замок и вдруг наступил на что-то. В луче фонарика ярким пятном появился красный, распластанный в дорожной пыли женский кошелек. Изящный, новенький, с золотистыми пряжками. Алёша поднял его и, отряхнув от пыли, ласково подумал: «Маша-Маша… Растеряша». В груди снова расплылось тёплое, нежное чувство. Алёша радостно стиснул лакированный кошелек и, не размышляя больше, побежал вверх по улице.
— Мария! Маша! – выкрикнул он. – Постойте!
Он скоро нагнал её. Фонарик, как прожектор, издалека высветил стройную фигурку. Маша обернулась и прикрыла рукой глаза от белого пучка света. Алёша подбежал к ней и протянул кошелёк:
— Вы потеряли.
— Спасибо, — она одарила его сияющей улыбкой.
— Я провожу вас, — по-родительски строго произнес Алёша, — а то вы ещё что-нибудь умудритесь потерять или сломать.
Маша рассмеялась:
— Не откажусь. Но я не всегда такая неловкая… Правда-правда!
Её голос и смех, колокольчиковый, искристый, как утренняя игра солнечных зайчиков на воде, нравились Алёше. У третьих ворот от развилки, увенчанных художественной ковкой, Маша остановилась:
— Мы пришли. Ещё раз спасибо!
— Будьте внимательнее, — назидательно сказал он.
Уже взявшись за ручку калитки, Маша задержалась и вдруг сообщила с надеждой в голосе:
— А нас попросили в клубе выступить завтра вечером… на открытой сцене. В девять…
— Бог в помощь, — сказал Алексей, отчаянно скрывая волнение. — Мне надо идти.
— До свидания!
Маша скрылась за калиткой. А он прошел десять метров в сторону скита. И вернулся. Неведомо зачем. Из-за ворот слышался смех – её смех, звонкий, переливчатый. Алёша долго стоял с замирающим сердцем, подслушивая чужое веселье. В смехе Маши не было едкой насмешки, сарказма или деланного кокетства, только будничная радость человека, которого ничто не гнетёт. Со двора доносилась шутливая перепалка весёлой компании. И, несмотря на затаённую злость на недавних насмешников, послушник позавидовал им. Ему захотелось так же, как они, беззаботно смеяться над глупостями и болтать о пустяках, быть просто олухом двадцати лет без тяжёлого прошлого за спиной, быть кем угодно – только не собой! Чувство одиночества, что казалось спасительным, душило теперь, не жалея. Алёша поторопился обратно к скиту.
* * *
В трапезной заканчивали ужин братия и трудники, дружно стуча ложками по тарелкам. Алёша сел за стол и осенил себя крестным знамением. Брат Филипп побаловал сегодня итальянским ризотто на кубанский манер, свежей выпечкой и ароматным компотом из слив. Высокий и тощий, как жердь, брат Серафим пожаловался, что переел, тошнит его и клонит в сон, на что Филипп задорно спросил: «Братушка, уж не беременный ли ты? Сходил бы к доктору». Под общий хохот православных Серафим замолчал.
Рассеянный и задумчивый, Алёша едва притронулся к еде, будто не проголодался за день. Братья говорили о чём-то рядом, но суть их беседы ускользала от Алёши – его мысли, наполненные сладко-мучительным привкусом безотчётной тревоги, витали далеко.
Подошёл отец Георгий.
— Алёша, голубчик. Как там калитка? – спросил он.
— Вкусно, я просто не голоден… — невпопад ответил Алёша.
— Прости, что?!
Алёша встряхнул головой и подскочил:
— Помилуйте, батюшка, что вы спрашивали?
— Калитку починил? – повторил вопрос игумен.
— Да-да, конечно, — Алёша протянул священнику ключ от храма: — Я всё запер.
— Хорошо, — похлопал его по плечу игумен и ещё раз внимательно посмотрел на послушника: — После трапезы зайди ко мне. Побеседуем.
Спустя десять минут Алёша негромко постучал в деревянную дверь и дёрнул за ручку, оставив на ней мокрый след от ладони.
— Можно, батюшка?
— Заходи, — отец Георгий оторвался от бумаг на столе и снял очки: – Присаживайся.
Алёша сел на им же когда-то сколоченный стул, предчувствуя неприятности по серьёзному виду наставника.
— Что с тобой происходит, Алёша? – спросил тот. – Ты как будто не в себе.
— Всё хорошо, батюшка, — ответил Алёша и опустил голову. Его щёки горели. Он набрал воздуха и, взяв себя в руки, повторил: — Всё хорошо.
— Смотри, братец. Не дóлжно от наставника ничего скрывать, — отец Георгий провёл рукой по бороде: — Что ж, настало время для этого разговора. Думаю я, что тебе надо вернуться в мир. Окунуться во взрослую мирскую жизнь, может быть, завести семью, найти работу по душе. Подумай об этом.
— Хорошо, батюшка, — нахмурившись, ответил Алёша, — подумаю.
— Видишь ли, понять, что тебе истинно нужно, нельзя, если не с чем сравнивать. Тебе несладко пришлось в детстве, знаю. Но тогда ты был ребёнком… Сейчас ты уже не растерянный мальчик. Окреп, возмужал, многое умеешь делать. А, главное, у тебя есть основа – ты знаешь, что Господь всегда с тобой. В чистоте и молитве человек может не только в монастыре жить.
— Вы хотите, чтобы я ушёл? – испытующе посмотрел на игумена Алёша.
— Я блага для тебя хочу, — поправил наставник. — Стать монахом – это не то, чтобы вступить в какую-нибудь партию и выйти из неё через год. Это навсегда. А я вижу: не по тебе эта дорога. По крайней мере, сейчас. И не в возрасте дело. Вон Серафиму девятнадцать, а видно, что сердцем радуется. Как рыба в воде здесь. Он иного не ищет и вряд ли искать будет.
— А я чем вам не угоден, батюшка? – поджал губы Алёша.