Время уже за полночь, но актеры не могли угомониться. Сна — ни в одном глазу. Не сговариваясь, решили всей группой пойти в степь, на озеро. Ночь была теплая, безветренная и полнолунная. Где-то вдали, в соседней бригаде слышалась гармонь, и девчата заливисто и тонко тянули «страдания». На горизонте виднелось зарево. Горел камыш. Степь дышала, умиротворенная после знойного дня. От звезд, рассыпанных в стороне от луны, рябило в глазах. Изюмов и Агаев купались, ныряли с вышки. Другие, стоя на берегу, острили, хохоча, давали советы ныряльщикам, подзадоривали. Беспалов и Марина Рябчикова уединились. Быть молодежной свадьбе.
Красновидов стоял поодаль, снедаемый желанием подойти к Шинкаревой и без обиняков, напрямую объясниться. Почти пять дней они не разговаривали, во время репетиций общались по-деловому, в работе чувствовали себя скованно, и Красновидов все эти дни не был уверен, будет ли она репетировать роль до конца. Гнетущая недоговоренность приносила двойное переживание, он уже не знал, что для него тяжелее: бросит она роль или бросит его и уедет?
Красновидов подошел и нерешительно взял ее за локоть.
— Ксюша, можно с вами поговорить?
— Зачем вы спрашиваете? Конечно.
Она шла, опустив голову. Тепло его руки размягчило ее, и сейчас особенно почувствовалось, как она соскучилась, изждалась.
— Вы все еще не отказались от своего намерения? — спросил Красновидов.
— Если я не уехала, значит, отказалась, Олег Борисович.
— Значит, все хорошо?
Она принудила себя улыбнуться.
— Я не могу уехать, у меня не хватает на это сил. Вы для меня самый дорогой человек на свете. — Она повернулась к нему лицом. — И поэтому… я не имею права, понимаете?
— Ксюша!
— Не надо, не говорите, дослушайте меня. Поверьте, мне очень трудно. Когда я ехала в Крутогорск, у меня от счастья кружилась голова. И ехала я… к вам. Я люблю вас, — решительно и почти трезво сказала она. — Люблю, не могу передать, как давно, с детства, всегда. Всю жизнь держала вас в сердце, как самую дорогую тайну.
И была в ее словах невыразимая мука, которая тем сильнее становилась, чем обнаженнее и горше она сознавала резкость своего решения. Красновидов, замерев, слушал ее признание. Несказанная радость и еще какое-то нелепое, непонятное чувство смешались воедино.
— Ксюша, что бы я сейчас ни сказал, не сравнится с ценой вашего признания. Не в силах выразить, как мне оно дорого. Праздник, понимаете? И растерян.
— И я растеряна, — сказала Ксюша. — Вы завтра проснетесь и почувствуете, что вам горько, и пожалеете о сказанном и об этой минуте. И праздник уйдет.
— Нет, Ксюша, нет! Мне лучше знать.
— Да, Олег Борисович. Рано или поздно, но вы возвратитесь в Крутогорск, а там…
Он понимал Ксюшу всем сердцем, разделял ее тревогу. Но ему не хотелось, очень не хотелось говорить с нею о взаимоотношениях с Линой, он считал это не по-мужски. Тем более, что Лина не всплывала у него в памяти. Ни сейчас, ни тогда, в Аманкарагае. Он знал, что там давно уже нет ни чувства, ни даже формальных оснований продолжать совместную жизнь. И все же. Мысли о Ксюше до этих дней он сознательно гнал. Было стыдно даже признаться, что он ощущал тот первый чувственный проблеск, которого, без преувеличения, не знал за собой никогда; в сладостных свиданиях с Ксюшей, подавляя искушение, он искренне заставлял себя видеть в ней подругу, коллегу, в конце концов женщину… чью-то, но только не его. Но сейчас… До чего же он неуклюж в сердечных делах! Ему объяснились в любви, а он не мог разобраться: торжествовать или каяться, смеяться или плакать.
До утра пролежал Красновидов, не смыкая глаз. Бодрствовал. Не давала заснуть бесконечная вереница непривычных, новорожденных мыслей, к которым примешивались философствования и надоедливое самокопание. «Красновидов, сколько тебе лет? Ты уже старик? Да, да, не хорохорься. Фронт пошел тебе как три за один, ранение — полжизни. И что осталось? Да какая разница?! Что ты накручиваешь? Есть силы, есть театр. И Ксюша! Она любит тебя, дуралея. Да это же целая новая жизнь тебе в придачу!»
А сон все не шел, и мысли скакали вразнобой, одна за другою, и снова два Красновидова заспорили между собой: «Ты пентюх, слепец, Красновидов. На сцене ревновал, изливался, вызывал на дуэль, стрелялся, изменял, умыкал чужих жен, обольщал наивных девчонок. И все на сцене, на сцене. А в жизни? Недотепа, куль, аскет. Любил ли ты хоть Линку? Наверное, раз женился. Не помню. Так как-то… Все само собой случилось, незаметно. Не до того тебе было. Лечился, ремонтировал свои позвонки. Больницы, санатории. В театре угорал от бесконечных репетиций. Сутками без продыха: театр, театр, театр. А ранение осложнялось, угрожало жизни. Ты помнишь, как долго покойница мать хранила тайну прогноза врачебной комиссии: не жилец, в перспективе паралич, а пока ограничить нагрузки. Это мне-то, с моим характером?! Но пришлось? Пришлось. Ограничил. Во всем. Не таскал тяжести, укрощал темперамент, сдерживал эмоции, экономил силы. В жизни. На сцене отдавал все до последнего. Этим, видно, и отгонял костлявую? На большее не уповал? Да. Так с перекосом в одну сторону и жил. Мимо прошли радости, наслаждения, земные и неземные. Быт, любовь, спорт, развлечения. Ксюша, милая, хорошая ты моя… Да чем я заслужил? Сухарь, какого чаем не размочишь, — а по лицу плыла блаженная, глупая улыбка. — Ай, Красновидов, ай, счастливчик».