А в Крутогорске по вечерам на фасаде театра ежедневно зажигалась реклама: «Сегодня «СВОИ ЛЮДИ — СОЧТЕМСЯ». В самые сильные морозы спектакли не отменялись, только раздевалка была закрыта. Зрители сидели в тулупах, дохах, медвежьих шубах. Актерам тулупов на сцене не полагалось, они мерзли в своих театральных костюмах, но качества спектакля не ослабляли.
Лежнев пригласил Красновидова в баню («Оторвись на час, омой тело — душа светлее станет»). Пошли. Баню Егор Егорович откопал на краю города, у самого леса.
Небольшой сруб с сенцами. По четырем стенам ромбики застекленных окошек. За узенькой бревенчатой дверью предбанничек с полкой, на которой горой лежат обмылки. И надпись: «Мытый немытого не разумеет, обмылок оставь на полке». По горе обмылков можно представить, сколько здесь перебывало мужского населения.
Геологи, уходя на месяцы в тайгу, в последний раз устраивают себе здесь баню. Прощанье с цивилизацией. Последний приют, а там… Побанятся теперь после возвращения. Они и сруб этот построили, и печь сложили, вмонтировали в нее десятиведерный чан.
Баня без замка: войди всяк страждущий, помойся, постирайся, выпей четушку, подотри, загаси печь, обмылок и стакан оставь на всякий случай: не каждый такой предусмотрительный, как ты. У печки на жестяном квадрате вязанка дров и топор.
В бане тепло. Видно недавно кто-то мылся: следы от сенец до тайги еще не занесло. Сняв шубейки, Лежнев и Красновидов принялись растапливать печь. Кинули в котел несколько ведер снега. Не остывшая еще печь накалялась быстро.
Голые они выглядели смешно, скованно. Ступали по скользкому полу несмело, растопырив руки. Лежнев худой, костистый, весь какой-то прозрачный, на тонких соломенных ножках; Красновидов завидно сложен, узкобедр, без признаков животика, смугл, еще от целинного загара, и плечист.
— Ну и силен же ты, брат, — Егор Егорович шлепал веником по спине худрука, — эк спинища, хоть в домино на ней стучи. Плесни-ка себе на спину-то. Ковш не утопи, не достанешь в кипятке-то.
О делах условились не говорить, отдохнуть от них, и разговор шел пустой, без темы. На лицах благодушие. И подчеркнутый серьез: занимаются важным и не вполне обычным делом.
— Можно с тобой поинтимничать-то? — осторожно спросил Лежнев.
— В бане самое место, — Олег Борисович постоянно чувствовал, что Лежнев ищет случая, чтобы поговорить с ним на личную тему.
— А ты думал, я тебя помыть захотел, пригласив в баню-то? У тебя теперь своя ванная, куда лучше. Поинтимничать и позвал. Сам ведь никогда не поделишься.
Красновидов согласно кивнул головой.
— Вот я и напросился.
— Спасибо.
— Страдаешь?
Лежнев придвинулся на скамейке, положил руку Красновидову на колено.
— Да, — кратко ответил тот.
— Стоит ли, Олег? Так уж ты ее действительно любишь?
— Сильнее, чем тебе кажется, Егор Егорович.
— Тогда молчу. Дело личное, но мне казалось, что вы ровно белок и желток, находились в одной скорлупе, а слитности меж вами не существовало.
Красновидов понял, что они, как в плохом водевиле, перепутали действующих лиц. Поняв, досадливо и грустно обронил:
— Ты прав, слитности не существовало.
В бане становилось все жарче. Дым, пар. Друг друга уже не видели. Ковшик, мыло, мочалку нашаривали ощупью. Лежнев припекся мокрым задом к печке, пронзительно завизжал, а Красновидов, хохоча, поскользнулся и поплыл по мыльной глади к водостоку. Распахнули дверь в предбанник, морозные клубы воздуха добавили дымно-серой темени, они теперь аукались, мылили и окатывали друг друга водой вслепую. Долго молчали.
— Как же теперь думаешь? — спросил наконец Лежнев.
— А что теперь?
Красновидов, сидя на мокрой скользкой скамье, распрямил плечи, приосанился.
— Жизнь хороша и прекрасна. К прошлому возврата нет. Ошибки молодости надо исправлять. И не повторять их вновь.
— Где она сейчас?
— Не знаю. Но уверен, что ей сейчас хорошо и беззаботно.
— Мерзость она, ты меня извини.
Лежнев нахохлился, глаз у него зло смотрел куда-то в угол предбанника.
— Дело прошлое, Егор Егорович… Она ждала лишь случая.