Я сказал ей по телефону: «Им без меня конец». Потом я передал трубку Реброву, и он подтвердил: «Нам без него конец». Ее не убедили мои доводы, она поверила Реброву. После разговора Ребров усмехнулся:
— Первый раз сказал бабе правду. В конце концов, деньги, и деньги немалые, — это тоже ответ на вопрос, что мы можем и как мы смотримся на фоне масштаба цен. — Он грубо толкнул меня в плечо и захохотал раскатисто, довольный собственной шуткой. — Ты привези ей песца, — гремел Ребров. — Бабы обожают роскошный мех. И все забудется разом.
Я видел, как приоткрываются двери переговорных кабин, бас у Реброва громкий, густой. И он наверняка мешает, но любопытство берет верх: а вдруг запоет, тоже ведь интересно.
И к двадцатому мы не уложились тоже. Заканчивали уже по снегу.
Не умолял. Не убеждал. Сказал просто: «Задерживаюсь. Перенеси регистрацию еще дней на семь». — «Хорошо, — сказала она. — Реброву можешь трубки не передавать. У тебя неприятности в институте». — «Это мои неприятности, — сказал я. — Пока они еще не стали нашими. Свой багаж я разберу сам».
Я возвращался самолетом. Вместо положенных трех часов летел двое суток. Сначала не принимали, затем не выпускали. Тут снег с ветром, там снег с дождем. Потом и принимали и выпускали, но над Уралом прорвался антициклон, и нас посадили в Свердловске. Я уже не нервничал. Почувствовал бесполезность переживаний. Или, еще хуже, перегорел. Я так и не решил, что в этой формуле: «Давай поженимся» — будет моим. Теперь уже три месяца были позади. Чуть больше: три месяца и три дня. Канитель с расчетом еще не кончилась. Но даже то, что я вез с собой, мне казалось неправдоподобным. Я никогда не держал в руках столько денег сразу. И то, что сейчас я был их обладателем, мне представлялось невероятным и крайне значительным. Что-то во мне изменилось. Еще в дороге я купил приличную летную куртку на меху. И сейчас, прохаживаясь перед зеркальной стеной «Аэрофлота», отрабатывал походку, соответствующую той значительности, которую я теперь в себе нес. Вещи я сдал в багаж, летел налегке. И только песец как овеществленный пропуск в ту, другую жизнь покоился у меня на коленях. Песец имел свой индекс — мой свадебный подарок.
Я разглядываю в иллюминатор лоскутную твердь земли. Уже глубокая осень. И там внизу — цвета осени, притомленные временем, убывающие в яркости и многообразии. Желтизна клочьями. И то не желтизна, а ржавый отсвет желтизны, когда-то бывшей на том или ином месте. И вспыхнувшего оранжевой краснотой клена тоже не угадаешь с этой высоты. Блеклый, землисто-серый, грязно-зеленый ровный ландшафт. Непомерные раскрои выцветшей стерни вперемежку с ровными, будто расчерченными по линейке, квадратами вспаханных полей и изумрудная дымка над ними. Это уж точно — озимь где-то проклюнулась только-только, а в иных местах уже в рост пошла — снега ждет.
О чем я думаю в эти минуты? Я уже перевел часы на московское время и, как только сел в самолет, взволнованно предупредил себя: «Осталось четыре часа до нашей встречи». Спустя час, он показался мне нескончаемым, я сделал для себя еще одно открытие: ни о чем ином я думать не могу. Я представил нашу первую встречу с Верой. Я как бы пережил ее заново, я вспомнил все мелочи. Даже объявление на палатке, где положено было продаваться газированной воде. «Ушла по необходимости. Буду торговать на час дольше». Потом я вспомнил вторую нашу встречу. И опять я удивился, как придирчиво память восстанавливает детали. Потом я представил, как стану высматривать ее в аэропорту и как она меня будет высматривать среди тех, кто спускается по трапу. Потом я спохватился. Это ведь Москва. Самолет могут загнать куда-нибудь на дальнюю стоянку к черту на кулички. И она будет ждать в здании аэровокзала, смотреть сквозь стеклянную стену на приземляющиеся самолеты и загадывать, какой из них мой. А когда встретит меня, будет рассказывать, как садился именно наш самолет, как дернулся у хвостового оперения парашют. И как она сказала себе — этот! Я закрывал глаза, и мне представлялось, как кончики моих пальцев касаются ее руки и как мгновенная дрожь бежит по ее телу от этого прикосновения. И губы мои так точно угадывали плавный овал ее лица, линию шеи. Я чувствовал запах ее кожи и запах ее волос, такой дурманящий, такой осязаемый, что испарина выступала у меня на висках. Я открываю глаза, испуганно смотрю на часы. Бог мой, как мы долго летим! Еще полтора часа, нескончаемых полтора часа. Уже ни от кого и ничего не скроешь — я женюсь. Друзья наверняка предупреждены. Я ей написал однажды, кого хотел бы видеть на свадьбе. Представляю, как они хором скажут: наконец-то… А кое-кто дождется уединения и потребует отчета: почему-де да как можно такое позволять себе.