— Лес еще спит. Они взяли его сразу после работы и отпустили уже за полночь. Такие у них методы. — Он откровенно разглядывал Фэрфилда. — Не знаю, что сказала вам вчера Джилл, но я скажу вам следующее: мы не собираемся открывать душу прессе. Я ясно выражаюсь?
— Ясней некуда, — кивнул Фэрфилд. — Только в ваших словах нет ни капли здравого смысла.
— Я-то знаю, что вам от нас нужно. — Он поднял свой толстый палец и тыкал им в Фэрфилда точно так, как делал это на митингах. — Допустим, кто-то из нас скажет, что на Питер-стрит живет несколько хулиганов. Вы перевернете все кверху ногами и напишете, будто на Питер-стрит орудуют целые банды. А это в корне неверно. Наша Питер-стрит ничем не хуже других улиц. Я вырастил здесь двоих вполне нормальных детей. Они у меня скромные и честные. Может, напишете об этом? Да нет, куда там, вы ведь зарабатываете на том, что торгуете враньем.
— Папа, — как-то автоматически одернула Гарднера Джилл.
— Я говорю не о присутствующих, а вообще, — нисколько не смутившись, сказал он.
Дрожащими пальцами Фэрфилд прикурил сигарету. В его голосе не было и тени обиды. Он говорил все тем же слегка извиняющимся тоном интеллигентного человека, не принадлежащего ни к какому слою общества. Казалось, он обсуждает какую-то проблему, затронутую в ходе телевизионной дискуссии, отчего его слова приобретали особую язвительную окраску.
— Держу пари, вы не уехали с Питер-стрит только потому, что вы лейборист, чем страшно кичитесь. Вы не пожелали переехать в соседний район, где перед каждым домом есть небольшой сад…
— Да, я лейборист и горжусь этим. И живу среди таких, как я. И дом наш вовсе не плох. Мы даже сделали ванную.
— После чего он стал просто роскошным, — съязвил Фэрфилд. — А как насчет вашей семьи? Вы о своих детях подумали?
— У нас в семье каждый имеет право голоса.
— Нам здесь хорошо. — У Джилл зарделись щеки. — Не слушай его, папа.
— Если они и думают, что им здесь хорошо, то только потому, что вы сызмальства вдолбили им это в голову. Дескать, какое счастье жить в трущобах и превращать их в рай. Но так ли уж здесь хорошо вашему сыну?
— Лесли парень покладистый.
— Вот только связался с непокладистыми. Хорошо. Тогда давайте подойдем к этому вопросу иначе. Вы не любите «Бэннер»…
— Продажная газетенка, — с особым ударением на последнем слове произнес Гарднер.
— Пусть так. Но я приехал сюда с единственной целью — докопаться до истины. Ясно вам? Служение истине суть деятельности всех без исключения журналистов. Вы отказываетесь снабдить меня фактами. Хорошо, я получу их в другом месте. — Фэрфилд погасил свою сигарету. — Только в таком случае не возлагайте вину на меня.
— То есть как это я не должен возлагать на вас вину за то, что вы, получив отпор у двери, попытаетесь влезть в окно? — Гарднер говорил голосом оратора, гвоздящего на митинге оппозиционеров. — Что ж, если я застукаю вас за этим занятием, пеняйте на себя. Но запомните одно: мой сын не имеет никакого отношения к тому, что случилось в Фар Уэзер в ночь Гая Фокса. И в этом доме другого вы не услышите.
Фэрфилд встал, за ним встал и Хью, который все это время чувствовал себя как статист на сцене.
— Мне очень жаль, — сказала Джилл, почему-то обращаясь не к Фэрфилду, а к Хью.
Она распахнула входную дверь.
На пороге стояли два полисмена, у калитки — «черный ворон», вокруг которого столпилось чуть не все население Питер-стрит.
— Доброе утро, — сказал сержант.
Гарднер как изваяние застыл на пороге, уперев руки в боки.
— Доброе утро, Джо Малколм. С чем пожаловал?
— Мне нужно поговорить с Лесли Гарднером.
— Он спит.
— Тогда разбудите его. Может, мы все-таки войдем в дом? Гарднер не шевельнулся. Сержант пожал плечами.
— Пусть будет по-вашему. Тогда пускай он спустится вниз. Немедленно.
— Зачем еще?
Сержант достал какую-то бумажку. Гарднер внимательно изучил ее и крикнул:
— Лес!
С лестницы спустился худой, бледный подросток в рубашке и брюках. Он был поразительно похож на свою сестру.
— Лесли Гарднер, у меня ордер на твой арест в связи с убийством человека по имени Джеймс Рестон Корби, имевшим место пятого ноября вечером в Фар Уэзер. Должен предупредить тебя…
Мальчик перевел взгляд с сержанта на своего отца, который застыл на пороге с каменным лицом. И тут у него будто выросли крылья. Он перемахнул через вытянутые руки сержанта и каким-то чудом приземлился по ту сторону порога, увернулся от второго полицейского и пустился наутек, но неожиданно споткнулся о бордюр тротуара. Полицейские тут же набросились на него и силком впихнули в «черный ворон». Хью видел, как дрожали губы мальчика, когда он шептал «Джилл, папа» и «Прошу вас». По его лбу струилась тонкая полоска крови, глаза были широко распахнуты. Хью видел в глубине машины другие лица, мелькание кулаков, слышал громкие голоса. Фургон отъехал, толпа сомкнулась и зажужжала.
— Скоты, проклятые скоты… Вломились в наши дома, забрали наших детей.
— А все потому, что Король с кем-то еще зашел к Роуки и Поляку и велел им держать рты на замке. Роуки перетрусил и сделал ноги.
— Похоже, Джордж, мы с тобой попали в один переплет, а? — говорил Гарднеру белобрысый мужчина, напоминающий хорька. — Ну что, воспользуешься своим влиянием на совет, чтобы освободить парнишку?
Фрэнк Фэрфилд тут же очутился возле этого мужчины.
— Я мистер Джоунз из 32-го дома, — представился тот. — Вчера ночью моего сына взяли прямо с работы и продержали несколько часов в участке. А когда выпустили, приятели стали ему угрожать, что зарежут, если он…
Фэрфилд взял его под руку, и они отошли в сторонку. Гарднер окинул взглядом толпу, повернулся и скрылся в доме. Джилл последовала за отцом и громко хлопнула дверью. Хью побрел по Питер-стрит. Он испытывал муки романтика, столкнувшегося с реальной жизнью. Хотя у него и не было никаких причин мучиться от того, что он узнал в Лесли Гарднере того подростка, который сбил с ног девчушку в ночь Гая Фокса.
Едва Твикер с Норманом успели переступить порог полицейского участка, как им сообщили о случившемся:
— Один из наших пацанов удрал, — сказал без всякого выражения Лэнгтон.
Не в духе Нормана было делать критические наблюдения, однако он почувствовал бы к Твикеру больше симпатии, отбрось тот хоть на короткое время свою невозмутимость сфинкса.
— Который? — спокойным голосом поинтересовался суперинтендант.
— Джоунз. Тот, который раскололся. Его папаша, мелкий мошенник, дважды сидевший за воровство, позвонил чуть свет в участок. Сказал, что, как только мальчишка пришел ночью домой, в почтовый ящик подсунули записку. Сам Джоунз ее не читал и не может нигде найти, но говорит, что, когда мальчишка ее раскрыл, он перетрусил и сказал, что его хотят зарезать товарищи. Как будто бы сам младший Джоунз робкий ягненок, а не крыса, сунувшая нос в дерьмо уже в младенчестве. Похоже, он струсил и удрал. Но я не думаю, чтобы далеко, — добавил Лэнгтон без уверенности в голосе.
Невозмутимость, с которой Твикер воспринял эту новость, показалась Норману нечеловеческой. Решение, принятое им прошлой ночью, оказалось явно ошибочным, и теперь суперу предстоит оправдываться перед начальством, докладывать о случившемся шефу полиции. Все это болезненно било по самолюбию.
Твикер кивнул в сторону кабинета начальника полиции и спросил:
— Он знает об этом?
— Ему доложили, — сказал Лэнгтон.
— Хорошо. Тогда нам придется взять пятерых оставшихся. — Твикер повернулся к Норману: — Я зайду к начальнику полиции, а потом мы с вами съездим в Фар Уэзер.
Днем Норман печатал на машинке показания свидетелей. Он здорово промок и пребывал в скверном расположении духа. В который раз он думал о том, что в жизни детектива так мало светлых минут. Будь он обычным человеком, мог бы сейчас развалиться в кресле у камина… Вместо этого он сидит в насквозь продуваемой сквозняками комнате и печатает на машинке скучные показания по делу, которое наверняка никому не принесет славы, тем более ему. От черствого кекса и жидкого чая у него урчит в желудке. Одним словом, беспросветная жизнь. Он заправил новый лист и застучал по клавишам машинки: