— Я обращусь в профсоюз.
Джилл расхохоталась.
— К тому же ему полагается бесплатный защитник. Они ведь не так уж и плохи, правда? — обратился он к Хью.
Джилл села и положила локти на стол.
— Ты пытаешься убедить меня в том, что адвокат, которого нам дадут в соответствии с законом о правах бедняков, будет таким же хорошим, как и тот, за которого заплатит «Бэннер»?
— Выходит, ты не веришь в то, что мой сын не виновен? Ты думаешь, он совершил это преступление? — Гарднер встал, держа в руке тарелку и чашку, и направился к раковине, но на полпути обернулся. — Виноват, дочка, я зря это сказал.
— Неважно. Наш Лесли в тюрьме только потому, что дружил с Джеком Гарни. Но почему он выбрал себе в дружки именно этого Гарни? С меня еще спросится за это, но даю слово, папа, с тебя еще больше. Разве не ты вдалбливал нам в головы, что от среды, в которой ты вырос, не денешься никуда?
Гарднер стремительно обернулся. У него был взгляд затравленного зверя.
— Джилл, ты ведь знаешь, у меня всегда были самые лучшие намерения.
— Одних намерений мало. А теперь запомни, что я скажу: когда Лесли освободят, он не останется на Питер-стрит. «Бэннер» собирается купить право на его рассказ. Сколько бы они ни заплатили… Кстати, сколько платят эти газеты? — спросила она у Хью.
— Не знаю. Может, пятьсот фунтов, а может, и тысячу.
— Думаешь, Лесли скажет тебе спасибо, если ты откажешься от такой суммы?
— Все не так просто, Джилл. Не так просто, как ты себе представляешь.
— Для меня все просто. Либо ты думаешь о себе, либо о Лесли. Проще некуда.
— Кажется, мне пора, — поспешил откланяться Хью. Ес спокойный голос производил на него более гнетущее впечатление, чем крик.
— Теперь вы поняли, что я подразумевала, говоря об ответственности? — спросила она у него в узком и темном, насквозь пронизанном сквозняками коридоре.
— Думаю, что понял.
— Он согласится. Я сама за этим прослежу.
Они стояли совсем рядом. Он протянул руку и сжал ее плечо. Оно было упругое и податливое. Она коснулась его губ в мимолетной и равнодушной ласке и пожелала ему спокойной ночи. Он очутился на Питер-стрит, темной, мокрой, зловеще тихой.
На следующее утро Джилл позвонила ему в редакцию и сообщила, что отец согласен.
Из «Дейли Бэннер» от 10 декабря:
ЗНАМЕНИТЫЙ КОРОЛЕВСКИЙ АДВОКАТ ПОЛУЧИЛ ПРИГЛАШЕНИЕ ВЫСТУПИТЬ ЗАЩИТНИКОМ В ДЕЛЕ ГАЯ ФОКСА.
«Бэннер» поручила Магнусу Ньютону защиту Лесли Гарднера.
Мистер Магнус Ньютон, королевский адвокат, который в последние десять лет был барристером в целом ряде нашумевших процессов по делу об убийстве, согласился взять на себя защиту Лесли Гарднера. Говорят, в настоящее время мистер Ньютон является самым высокооплачиваемым адвокатом в уголовной практике. Подсчитано, что в последние пять лет его годовой доход превысил 25 тысяч фунтов стерлингов. Все расходы по защите берет на себя «Дейли Бэннер».
Обнародуя вчера это решение, владелец газеты лорд Брэкмен, в частности, сказал: «Проблема детской преступности остро стоит в современном обществе. Я глубоко убежден в том, что обвиняемому должна быть предоставлена привилегия иметь самого лучшего защитника, чей гонорар оплатит моя газета. Я восхищен тем, что мистер Магнус Ньютон, барристер с мировым именем, счел возможным взяться за это дело. Что касается политического аспекта, то здесь он полностью отсутствует. «Бэннер» остается лишь уповать на то, что правосудие не просто свершится, а свершится самым справедливым образом».
Конечно же, лорду Брэкмену известно то, что мистер Джордж Гарднер, отец обвиняемого, член местного совета лейбористской партии. Вчера вечером мистер Гарднер сказал: «Я не согласен с «Бэннер» в политических вопросах, но благодарен газете за щедрость, которую она проявила, наняв для моего сына адвоката».
(Фотографии семьи Гарднеров у себя дома и портрет Магнуса Ньютона в профиль смотрите на 6-й странице.)
Для Хью Беннета эти несколько недель общения с Фрэнком Фэрфилдом прошли будто в тумане, таком же густом и вязком, как и тот, что висел в зимнем воздухе. Уличный туман проникал во все щели, и даже репортерская в «Гэзетт» плавала в легкой дымке. И лицо Фэрфилда он видел словно сквозь эту дымку. Они общались только в барах, а может, ему так казалось задним числом. Еще ему казалось сквозь дымку времени, что Фэрфилд, как правило, ничего не ел, если не считать сжеванную на ходу сосиску или сандвич, но пил по-страшному, причем без заметного эффекта. Лишь к концу вечера его подернутые поволокой глаза начинали как-то странно поблескивать. Он всегда говорил, что угощает «Бэннер», и репортеры «Гэзетт», привыкшие к тому, что каждый шиллинг жалованья приходится буквально выколачивать у брюзгливых бухгалтеров, завидовали щедрости, с которой их угощали.
— Ты знаешь, кто твой друг Фэрфилд? — спросил как-то у Хью Майкл. — Алкоголик. Самый настоящий законченный алкоголик. А я их не перевариваю.
— Просто не понимаю, как этот Фэрфилд еще держится на работе, — как-то после долгих посиделок в «Козле» сказала Клэр. — Он ведь пьет днями напролет и, как мне кажется, ни черта не делает.
Однако откровенней всех высказался Фермер Роджер. Однажды, просидев с Фэрфилдом в каком-то кабаке до самого закрытия, он нетвердой походкой вернулся в редакцию и зазвал Хью в закуток, служивший ему кабинетом.
— Давно я наблюдаю за твоим развитием, юный Хью, и считаю тебя парнем, который далеко пойдет, ибо есть у тебя журналистская хватка, да и стремлением к совершенствованию не обидел тебя господь. Однако жизни, мой мальчик, присущ естественный ритм. В ней все идет своим чередом, без резких взлетов.
— Что-то я не ухватил вашу мысль.
— Я не сомневаюсь в том, что этот твой приятель из большой прессы парень хоть куда, но только гляди не преувеличивай его возможностей. Он, Хью, человек без корней, несомый течением по морю людскому, любитель покопаться в чужой грязи, паразит, присосавшийся к акуле. — Роджер икнул. — Как видишь, мои сравнения выходят за рамки сельской тематики.
— Чего нельзя сказать о ваших мыслях.
Но Хью не мог всерьез обижаться на Фермера Роджера за его глупости. Он лишь подивился внезапности, с какой в его глазах глубокомыслие превратилось в бесконечно нудное брюзжание. Постепенно менялось его отношение и к остальным коллегам: Лейн теперь уже не казался всемогущим колоссом, а всего лишь озлобившимся неудачником, крикливым и высокомерным; болтовню Майкла про «кобылиц» и «куколок» он больше не считал изысканной, а безнадежно провинциальной и избитой; погоня Клэр за всем модным лишь говорила о ее беспросветной серости. И этим прозрением он был обязан общению с Фрэнком Фэрфилдом, хотя за все время их знакомства репортер уголовной хроники не сказал ни одного худого слова ни о «Гэзетт», ни о ее сотрудниках. Казалось, смысл его жизни составляли эти бесконечные попойки в барах, где он молча восседал у стойки, улыбаясь шуткам друзей и изредка бросая отрывочные фразы. И тем не менее этот потрепанный жизнью человек, на котором, точно знамя на древке, болтался старый замызганный плащ, казался Хью самим воплощением журналистской совести.
— А знаешь, Хью, ты какой-то уж больно неуверенный в себе парень, — сказал ему Фэрфилд как-то вечером. — А уверен ли ты в том, что на самом деле видел в тот вечер Лесли?
Хью в который раз прокрутил в мозгу события той ночи. Лицо Лесли (они оба называли его теперь только по имени), освещенное призрачно-зеленым светом, потом это же лицо на Питер-стрит, полное напрасной решимости обрести волю. Па него тут же наплыло лицо его сестры.