— Нас и раньше недолюбливали на Питер-стрит, но теперь их просто передергивает, когда упоминают нашу фамилию. Нам придется оттуда съезжать — даже папа об этом поговаривает.
— А как он все это воспринял?
— Мы сами знали, во что ввязываемся, так что приходится терпеть. Она спрашивала, есть ли у меня любовники, а еще они обыграли тот факт, что отец принадлежит к оппозиционной партии, а я работаю учительницей, — дескать, он был полон решимости воспитать из своих детей порядочных людей. — Она вздрогнула. — Почему это журналисты так любят копаться в грязи?
Он пропустил ее вопрос мимо ушей.
— Как Лесли?
— Не знаю. Когда мы у него бываем, он лишь смотрит на нас и твердит, что у него все нормально. По-моему, он не хочет с нами видеться. — Она опустила глаза. — Я не плачу. Я ведь говорила тебе, что никогда не плачу.
Он обнял ее и поцеловал нежно, но не страстно.
— Эта Сэлли Бэнстед не женщина, а тихий ужас. Я знала, что на свете существуют такие люди, начисто лишенные всего человеческого, но встречаться с ними до сего времени не приходилось.
Фэрфилд замотал головой, когда Хью повторил ему рассказ Джилл.
— Она ошибается. Сэлли не такая уж и машина. Она заботится о своих родителях. Ее отец ослеп, мать парализовало, но она не отдает их в дом престарелых. Сама платит человеку, который за ними присматривает.
— А если бы с ней такое случилось? Если бы кто-то ворвался к ним в дом и украл бы фотографии? Что бы она подумала про того человека?
— Она бы расстроилась. Но сама бы ни капельки не изменилась. Жизнь нельзя переделать, с ней можно лишь примириться. — И, как бы в продолжение своих рассуждений, Фэрфилд стал рассказывать про Твикера: — Пятнадцать лет тому назад он был младшим детективом-суперинтендантом в уголовно-следственном отделе, где числился человеком умным и перспективным. Отличительная особенность Твикера заключается в том, что он страстно ненавидит преступления и преступников. Он не просто выполняет свою работу, а вкладывает в нее весь свой пыл. Твикер кристально честен, неподкупен, лишен всякого тщеславия, чего не скажешь о его коллегах по Скотленд-Ярду, и до мозга костей предан делу служения справедливости.
— Одним словом, идеальный полицейский.
— Я бы этого не сказал.
И Фэрфилд поведал Хью о событиях минувшей давности. Человека по фамилии Уэстон подозревали в убийстве девушки. Расследование поручили Твикеру. Против Уэстона была собрана масса улик, но этого не хватало, чтобы предать его суду. Твикер был убежден в виновности Уэстона, и тот факт, что убийца разгуливает на свободе, переполнял его душу благородной яростью. Он старался всеми возможными способами испортить Уэстону жизнь, доводил до сведения его квартирных хозяек, что человек, который снимает у них комнату, все еще подозревается в убийстве, наносил неофициальные визиты людям, у которых Уэстон работал, чтобы те знали, кого пригревают под своим крылышком. Уэстон терял работу за работой, переезжал с одной квартиры на другую, ибо его хозяйкам всегда почему-то вдруг требовалась его комната. Он пробовал жаловаться, но Твикер уж больно ловко заметал следы. Наконец Уэстон сдался. Он пошел в полицейский участок и сказал, что хочет видеть суперинтенданта Твикера, чтобы сделать ему добровольное признание. В присутствии Твикера Уэстон сознался в убийстве девушки, сообщил подробно детали преступления и даже сказал, что кинул оружие в ближайшую канаву. В канаве ничего не нашли, но Уэстона арестовали, и вот он предстал перед судом.
На суде Уэстон сказал, что признание сделал только для того, чтобы доказать свою невиновность. Последнее время он подвергался страшному преследованию и поэтому хотел раз и навсегда очистить свое имя от грязи и стать свободным человеком. Он сказал, что в его признании нет ни одной невыдуманной детали.
Явных улик против Уэстона не было, если не считать его собственного признания, и судья, прежде чем дать слово прокурору, обратился с речью к жюри, в которой намекнул, что обвинительный приговор чреват последствиями. Жюри оправдало Уэстона, даже не удаляясь на совещание.
— А Твикер?
— Твикер оказался в дураках. И так с тех пор в них и сидит.
— Теперь я понимаю, почему он отпустил в ту ночь ребят.
— Да. Один раз он уже ошибся и не хотел повторять ту же самую ошибку.
— Ошибка — это слишком мягко сказано. Ведь он преследовал невинного человека.
— Это не совсем так. Твикер и все остальные знали, что Уэстон виновен. Три года спустя он убил другую девушку, за что и был отправлен на виселицу.
В середине декабря наступила оттепель, и на улице было сыро и мрачно. Фэрфилд, Сэлли Бэнстед и все остальные репортеры центральных газет отбыли в Лондон. Большинство из них собирались вернуться к процессу, объявленному на январь, сейчас же у них были другие дела. Хью пошел проводить Фрэнка Фэрфилда. Они зашли на вокзале в бар.
— Только ты, Хью, не забудь сообщить мне, если раскопаешь что-либо полезное для Лесли, — напутствовал своего младшего коллегу Фэрфилд. — Я тут же примчусь.
— А что думает об этом деле Магнус Ньютон?
— Сильные мира сего таких, как я, в советники не берут. Говорят, Магнус настроен радужно. — Он отхлебнул из своего стакана и зажег сигарету. — Предположим, Лесли оправдают, ты тогда признаешь, что игра стоила свеч?
— Конечно.
— А твоя подружка Джилл?
— Джилл тоже, я в этом уверен.
— Она девица с характером. А что говорит по этому поводу ее отец, наш наивный лейборист, который так не любит «Бэн-нер»?
— Не знаю. Он очень огорчен из-за всей этой шумихи. Но если все кончится хорошо, как-нибудь переживет.
— Что ж, если хочешь поесть омлета, приходится разбить яйца. Так-то, мой юный Хью.
Фэрфилд подхватил свою сумку и был таков.
К своему удивлению, Хью почувствовал себя одиноким.
Через пару дней его пригласили на Питер-стрит поужинать. Джилл подала поджаренные на гриле отбивные, которые они запивали пивом. Джордж Гарднер почти все время молчал, и ужин прошел уныло. Уже под самый конец он спросил у Хью:
— Итак, ваш друг Фэрфилд собрал всю падаль и улетел вместе с остальными стервятниками?
Возившаяся у раковины Джилл с грохотом уронила сковородку.
— Гляди, не понравилось, — сказал Гарднер. — Она считает, что мне надлежит быть благодарным.
— Я не прошу тебя быть благодарным. Но ведь мы заключили сделку, верно? Выходит, мы знали, на что идем.
— Я не представлял себе, как это будет выглядеть на самом деле. Мне и в голову не могло прийти, что старик Слэттери, этот примерный лейборист, скажет, что на следующих выборах в совет он будет голосовать за тори. Или Боган, этот бездельник Фрэд Боган, станет трепаться на каждом углу, будто я накликал беду на всю улицу.
— Но ты ведь знал, кто они такие. Сам нам рассказывал, что представляет из себя капиталистическая пресса.
— Да, но то я говорил отвлеченно, а теперь, когда столкнулся воочию…
— Не надо так много думать о себе. Думай о Лесли. Как будто мне нравится, что говорят в школе? — Она поставила на полку миску и сказала Хью: — Пошли пройдемся.
Конечно, мне жаль папу, — сказала Джилл уже на улице. — Но ему не станет лучше, если он об этом узнает.
— Далеко не всегда делаешь так, как лучше. Правда?
— Но надо стараться. Стараться контролировать свои чувства, быть сильным. Я всегда восхищалась отцом за то, что он был сильным. А теперь…
Они зашли на Пайл-стрит, и он сварил кофе. Расставаясь, Джилл крепко его поцеловала.
— Прости. Я так жутко себя веду. Когда все кончится, я буду другой. Мы его спасем, да?
— Спасем.
Дело Гая Фокса было на время забыто. О том, что рождество на носу, забыть было невозможно. За одну неделю Хью Беннет посетил семнадцать различных базаров, ярмарок, распродаж и благотворительных мероприятий. Он догадывался, что Лейн умышленно подверг его такому марафону, а Майкл с Клэр лишь злорадствуют, глядя на его безумную беготню. Другу великого лондонского репортера указали его место в иерархии «Гэзетт». Но он сдержался даже тогда, когда Лейн, обнажив в ехидной усмешке свои желтые зубы, начал нахваливать его за удачное преподнесение материала: