— Почему?
— Кроме него, никто не сможет решить проблему беженцев!
— Крепко.
— Что общего между Эйхманом и Иисусом Христом?
— По-моему, этот у нас уже есть, — сказал Муль. — Сейчас посмотрю!
Чтобы не прогадать, он дал Михалеку пока только две сигареты.
…мне бы их заботы. Педагогическое лицемерие. Нет, пожалуй, еще хуже: искренняя убежденность. Гораздо хуже! Но в одном им надо отдать справедливость: у них есть точка зрения. А у меня нет. Утратил в возрасте двадцати лет. Оберюнгбаннфюрер Виолат. В России. И окончательно на Кубани, у предмостного укрепления. Anno diaboli 1943[34]. Те залегли высоко — мы карабкались, как на учениях в казарменном дворе. В шесть-семь заходов. Но они стреляли все снова и снова, когда ты этого уже не ждал. И вот кончились патроны. Или пулемет заклинило. Жарко пришлось. Но позицию мы не сдали! Дрались до последнего человека. По твоему приказу, обер-лейтенант Виолат! Последний человек уцелел, и это был ты. Новенький дослужился до капитан-лейтенанта. Наверное, вступит в кружок ветеранов. У них тоже есть точка зрения. Сегодня ночью я опять утопил весь дом в слезах. Как сказал министр: «Старый дурак — не может удержать слезы и не спит по ночам, когда думает о Хиросиме!» Про кого же он это сказал? Про Альберта Швейцера или Отто Гана? С меня хватит Кубани. До последнего человека, обер-лейтенант Виолат! Я так и не смог через это перешагнуть. Слишком ты мягок, обер-лейтенант Виолат! Спустя восемнадцать лет твой проклятый долг и обязанность — окончательно списать войну со счета. И маршировать дальше. Нет, только не это! Значит, быстро включиться в восстановление. Мы никогда не сдаемся. Вперед по могилам! Кроме того, у нас есть точка зрения, есть убежденность. Есть у Хюбенталя, у Випенкатена, у Годелунда, у Матушата, у Гнуца — этого Дуболома. У Нонненрота точки зрения нет. Почему же, есть — наплевизм. Тоже ведь точка зрения. Его точка зрения — не иметь точки зрения. А Криспенховен? Этот уволен вчистую. Видно по нему. Пал и воскрес. В России лежит под землей, здесь же только на побывке. На пасхальные каникулы опять поеду в Париж. Один. Нечего сказать, счастливый брак!
Rue Abukir: chez Akli. «Fais la terrasse! Comment ça va, mon cher?» — «Ah, il marche encore, mon copain!» — «Qu’est-ce-que tu bois? Du rouge?» — «Mais oui, toujours, toujours!» — «Allez, le grand Rouge. Lentement, lentement! Tu bois comme un trou! J’ai un nouveau disque — ah, voilà mon ami pour la vie: Georges Brassens. L’artiste! Ecoute! C’est magnifique:
— Bonjours, messieurs!
— Bonjours, monsieur Violat!
— Asseyez-vous! Commencez à lire, Adlum![35]
— Материал последнего урока: «Une esquisse biographique»[36].
На перемене наш товарищ Клаусен выписал на доску из учебника полную биографию одного человека. Мосье Виолат велел стереть имя этого человека, дату его рождения, адрес, данные о родителях, избранную им профессию и так далее и вписать соответствующие данные трех наших учеников. На следующий, то есть сегодняшний, урок мы получили задание написать une esquisse biographique про самого себя и сдать его преподавателю, переписав начисто на листе формата ДИН А-4. Клаусену поручено собрать работы.
— C’est tout, mon cher?
— C’est tout, monsieur Violât!
— Très court, n’est-ce pas, mon ami?
— Je regrette, monsieur Violât!
— Quant à moi: je l’espère, je l’espère![37] Курафейский?
— В биографии, которую мы писали на уроках немецкого, требуется указать вероисповедание. Зачем?
— Не обязательно. Но так принято. Зачем, спрашивается? Клаусен!
— Я полагаю, что от католического предприятия нельзя требовать, чтобы оно приняло на работу ученика евангелического вероисповедания, если оно может взять не менее способного католика! И наоборот, конечно.
— Ого!
— Ты, как видно, другого мнения, Курафейский?
— Этого теперь не может себе позволить ни одно предприятие, — запротестовал Муль. — Теперь главное — качество работы.
— А ученики столь же редки, как девственницы! — добавил Мицкат.
Виолат три раза постучал по кафедре шариковой ручкой.
Слова попросил Затемин.
— Разве взгляды Клаусена на этот вопрос не противоречат конституции? Никто не должен терпеть ущерба по причине своего вероисповедания или расовой принадлежности — ведь так, кажется, там сказано!
— Я разделяю твое мнение, Затемин, но я не преподаватель истории!
— А к какой расе и какой церкви, собственно говоря, принадлежит господин Грёневольд? — спросил Гукке.
— Господин Грёневольд евангелического вероисповедания. Ты же это знаешь, Гукке!
— Да, но я слышал…
— Что?
35
Улица Абукира — у Акли. «Пойдем на террасу! Как дела, дружище?» — «Ах, дела пока идут, приятель!» — «Что будешь пить? Красное?» — «Ну да, как всегда!» — «Давай, великое Красное. Потихоньку, потихоньку! Ты прямо бездонная бочка! У меня есть новая пластинка — ах, это мой друг на всю жизнь — Жорж Брассанс. Вот артист! Слушай! Это великолепно:
… но как странно,
даже в бурю
бегут дороги
во все концы…
— Здравствуйте, господа!
— Здравствуйте, господин Виолат!
— Садитесь, Адлум, читайте
37
— Это все, мой друг?
— Все, господин Виолат!
— Очень уж кратко, верно?
— К сожалению, господин Виолат!
— Что касается меня — я не теряю надежды!