Мы с Витькой идем звонить. Позвонили. Решили погулять. Идем по аллее к школе. Обходим ее вокруг. Возле стены лежит какая-то ржаво-железная вещь. Я предлагаю ее взять - пригодится. Идем дальше. Двор старой школы. Какое-то пепелище у стены. Видимо навес сгорел. Пацаны играют в футбол. Ворота поставлены удобно: сзади вплотную стенка. Я предлагаю Витьке сыграть со шпаной. Он отказывается. Мы подходим к спортивным снарядам. Витька садится и курит. Я хожу вокруг и пытаюсь залезть на шведскую стенку. Витька перечисляет свои профессии ( сварщик и т.д. ). Он докуривает. Я подхожу к железным решетчатым воротам. За ними дорога, идущая под уклон. Она ведет к набережной Москва-реки. Мы идем обратно, завершая круг около школы. В траве проложена дорожка из бетонных плит, идем по ней. Это было примерно за неделю до Витькиной операции.
Непрост и извилист был путь, по которому развивалась наша со Славкой дружба. Но я совершенно определенно могу указать пункт с которого этот путь стал необратим. Это был день когда Витьку увезли на операцию.
Витьку погрузили на каталку и увезли, оставив дверь палаты открытой.(Дверь нужно держать открытой все время, пока длится операция - есть такая примета) Через некоторое время пришла санитарка, собрала Витькины вещи и унесла. Постель переменили и я понял, что ко мне кого-то подселят. Чуть позже, я сидел с Мамой в вестибюле и увидел предполагаемого кандидата на подселение. Кандидат был с родителями и всем своим видом показывал, что не намеренен ложиться в эту больницу.
Я оказался прав в своих предположениях - в этот же день медсестра привела его за руку ко мне в палату.
--Вот это Максим.
--А сколько ему лет?--я изображаю гостеприимство , хотя и не очень доволен ситуацией, я расчитывал, что из реанимации Витьку привезут обратно на прежнее место. Кроме того я видел, что парень на грани истерики и слез.
--Пять.--медсестра усадила Максима на кровать, поставила пакет с его скарбом на тумбочку и стремительно вышла из палаты.
Мы помолчали.
Первым заговорил он. Дрожащим голосом, но с каким-то вызовом он сказал мне, что скоро, может быть даже сегодня, приедет его папа и заберет его отсюда. Мне стало его жалко. Я вспомнил как мне было плохо и тоскливо, когда примерно в его возрасте я лежал в больнице на первой операции. Маму ко мне не пускали, а больному ребенку без мамы вдвое труднее, чем здоровому. В этом отношении правила ВНЦХ отличались большой либеральностью. Некоторые родители просто жили в палатах своих детей.
Я неуклюже попытался успокоить Максима. Потом мы вместе выложили его вещи из пакета в тумбочку. Я взял его за руку и мы пошли погулять на балкон. Максим оказался довольно трусливым и все время жался к стеночке, боясь подойти к перилам. Когда мы вернулись в палату там уже была медсестра. Она сделала мне выговор за то, что я простуживаю ребенка и забрала его на какую-то процедуру.
На следующее утро меня разбудил странный звук - как будто что-то скрипит или пищит. Я открыл глаза, чтобы разузнать в чем собственно дело, и увидел, что Максим стоит возле своей кровати, одетый, с уложенными в пакет вещами и сквозь слезы смотрит на меня. Заметив, что я проснулся, он повторил мне вчерашнее, про папу. Я понял, что с новым соседом мне будет нелегко.
Не одобряю таких родителей. Наврут своему чаду с три короба, лишь бы отвязаться и отдувайся потом за них.
Я встал, оделся, умылся и приступил к нелегким и новым для себя обязанностям детской няньки. Сначала я подтвердил и развил вранье родителей Максима. Я сказал, что конечно, сегодня за ним приедут, но может быть не сейчас, а чуть попозже. Ближе к обеду. А пока надо умыться, а чтобы умыться надо достать из пакета вещи... ну и так далее, в том же духе. Вобщем на какое-то время назревавшую истерику удалось отложить. Но скучать в тот день мне не пришлось, так как родители его так и не приехали. В конце концов я отправил его знакомиться с местными детьми и, вздохнув с облегчением, улегся почитать. Как оказалось ненадолго. Вся эта орава пришла к нам в палату.
Пришел с ними и Славка. Он подошел к тумбочке и начал перебирать многочисленные книги неграмотного Максима. Смешно подумать, но в то время мое отношение к Славке было таким, что я чувствовал себя обязанным оберегать от него Максима. Славка выбрал несколько книг и сказал, что возьмет их почитать. Я ему сказал, что он их возьмет, если только Максим ему разрешит. Максим, видимо чувствуя, что в первый день портить отношения с местными обитателями не стоит, позволил ему взять книги, но сопроводил это условием принести их как можно скорее, буквально через пять минут. Потом, дня через три, нам с Максимом пришлось самим идти забирать эти книги.
От нечего делать, я имел неосторожность сделать Максиму из бумаги самолетик. Тут же я был завален заказами от всего малолетнего контингента отделения. Я делал самолетики и разрисовывал их звездами или крестами, по вкусу заказчика.
В палате становилось шумно. Летали самолеты, ездили автомобили, стреляли автоматы.
Родители Максима так и не появлялись и мне приходилось присматривать за ним, а заодно и за всем этим детским садом, который постепенно переместился в нашу палату. Дети есть дети. Невзирая на самое тяжелое состояние (а другого многие из них и не знают) они все равно играют, бегают. Правда часто останавливаются, приседают на корточки (им так легче) и заходятся кашлем, который называется сердечным.
Однажды утром, когда мы уже встали, оделись и уложили все вещи в пакет, и выложили их обратно в тумбочку, вобщем выполнили наш обычный утренний церемониал, и только собрались перейти к водным процедурам, вдруг открылась дверь и (восторг, писк и дикие крики) в палату вошел папа Максима.