Седые пряди блестят в холодном искусственном свете, отливая серебром. Александр Самуилович, опустивший голову, напоминает старого побитого волка, чье место не запланировано занял молодняк. А он словно только сейчас понял, что время, которого было так много, испарилось. Покрылось глубокими шрамами и кануло в лета.
Не оставив больше бывшему вожаку права на ошибку.
— Выпить есть?
Не сразу понимаю, что обращается ко мне. Настолько тихо и непривычно хрипло звучит его голос. Он пробирается в тонкие щели пластин тщательно выстроенной брони и попадает в незащищенное порубленное на кусочки мясо.
— Что смотришь? — поднимает тяжелый наполненный яростью взгляд и пригвождает к полу. — Собрался убить — вперед. Нужны ответы? Спрашивай. Только, блядь, прекрати. На меня. Смотреть. Ты нихуя не понимаешь, Олег.
— Если бы не Женя, ты уже не дышал, — хриплю в ответ. — Поедешь в психушку.
Кривая усмешка разрезает его рот. Будто кто-то криво ударил ножом по не спелому помидору и из него полился зеленый отравленный сок. Он щиплет язык и жгучим месивом оседает в желудке. Но вопреки желанию вцепиться ублюдку в морду, тянусь к бару.
Я делаю это для себя. Не для него.
— Ну и каково это?
Мы спрашиваем одновременно. И меня, блядь, передергивает от того, что наши голоса сливаются в один. Переплетаются.
Неотличимые, сука.
Как Женя за столько лет не понял?
Мы словно на ринге. И оба медлим. Приглядываемся друг к другу, обходим по кругу. Пока не понимаем, что никого на сцене кроме нас и нет. Мы смотрим в зеркала. Мое показывает будущее, его — прошлое. И в каждом отражаются наши страхи. Толстый слой серебристой глади не дает нам достать друг друга.
Поэтому мы перестаем бить.
Больше нечего доказывать. Не перед кем устраивать спектакль.
— Паршиво, — внезапно шмыгает сломанным носом и первым тянется к стакану. — Я никогда не желал Жене зла. Все делал только ради него. Сына, наследника. Не понимаю, Олег. Ничего не понимаю.
Грубые ладони царапаю опустившееся лицо. Самуилович теряет самообладание на мгновение, чтобы через секунду поднять взгляд.
Он спокоен. Настолько, насколько может быть спокоен умирающий зверь. Дыхание хриплое и прерывистое, в металлических радужках ни капли сожаления. Лишь плотный расцарапанный веками слой, за которым он больше не видит реальность.
— Я перестал осознавать происходящее?
Щурится. Сводит на переносице брови и поджимает губы. Шипастый шар распирает глотку и металлическим острием впивается в раздраженную плоть.
Киваю.
У меня нет слов для него. Они закончились в нашу последнюю встречу лицом к лицу.
— Теперь ты, — морщится, знатно отхлебнув из своего бокала. — Каково это жить и знать, чем все закончится?
Каждое слово — четко выточенный удар по касательной. Острые лезвия раздирают верхний слой кожи, но не проникают дальше эпидермиса. Тонкие кровавые полоски щиплют и доставляют дискомфорт, но не приносят боли.
Не той, от которой с каждым ударом хрустит по швам замершее в груди сердце.
— Я не один, — пожимаю плечами, крутя в руках переливающийся в холодном свете стакан. — Меня есть, кому остановить.
— Я тоже так думал, — задумчиво тянет и барабанит пальцами по полированной столешнице. — Видишь ли, Олег. Близкие люди часто готовы закрыть глаза на то, что ты делаешь. Найти оправдания. Это сложно. Признать, что тот, кого ты любишь — монстр.
— Женя же смог.
Улыбается. Слегка, но так громко, что закладывает уши от воя, вибрирующего отчаяньем в груди. Словно его рот — кровоточащая смертельная рана, раскрывшая свою пасть за минуту до конца.
Он не сводит взгляда с переливающихся граней, а волоски на шее все равно приподнимаются.
Я не боюсь его. Не боялся никогда.
Но, то, что я ощущаю сейчас, определенно, стах. Ледянной, он стискивает желудок и обвивает тот склизкими щупальцами. Заползает в пищевод, вызывая стойкое чувство тошноты.
Потому что я мечтаю, чтобы зеркало передо мной оказалось кривым.
Неправильным.
И не имело ничего общего с реальностью.
— Это ты смог, сынок, — усмехается едва слышно и оставляет стакан в сторону. — Давай бумаги и закончим.
Горло сковывает болезненный спазм, а изо рта помимо воле рвется рык обезумевшего на цепи зверя:
— Я не стану таким.
— Да ты уже такой, — говорит резко.
Как ножовкой по металлу режет. Из глаз вот вот посыпятся искры, а изо рта вырывается пар, но я держусь. Стою, вибрируя. Нельзя бить. Убью нахуй.
Оставляет стакан в сторону, не глядя в пылающие гневом и бессилием мои глаза. Тянется к бумагам. Объяснять не приходится. Старый козел не дурак и быстро понимает, что от него требуется.
Он должен оставить все Жене.
— Сильный, — решительно повышает голос, выводя подпись на каждом листе, бегло пролетая взглядом по строчкам, а я замираю в недоумении. — Резкий, решительный. Прешь, как танк, сметаешь все на своем пути.
С трудом продираю глаза. Что? Смысл его слов настолько нереален, что не доходит. Я не понимаю, к чему он это говорит. Жду удара. Но его нет.
— При этом изобретателен и в методах, и в средствах, оправдывающих цель. Талантливый и до очарования ранимый. Заботливый. Настоящий друг.
Ошарашенно моргаю под хруст шуршащих бумаг. В груди разливается странное чувство. Тело немеет. Но он не замечает.
Самуилович периодически останавливается, вглядывается в тест и удовлетворенно кивает.
Несколько откладывает в сторону.
— Я предал Женю, — напоминаю его любимый аргумент.
— Нет, — устало выдает, вычерчивая новую подпись. — Ты выбрал долгосрочную стратегию, а я не понял. Посчитал, что ты не стоишь моего внимания. И ошибся. В тебе нет ничего от ничтожества, каким был Костя.
— Не упоминай отца, — шиплю, моментально ощетинившись. — По крайней мере, он не бросил меня.
— Да что ты говоришь? — хмыкает издевательски, а желание размозжить его рожу в кровавую кашу пульсирует кипящим месивом в истерзанных легких. — И сильно помогло его присутствие? Тебе? Тане? Балласт, который она водрузила на плечи в благодарность. А ты до сих пор злишься за полудурка.
— Он не бросил меня в клинике умирать.
— Я знал, что справишься, — пожимает плечами старый козел и возвращается к своему занятию, а я недоуменно хмурюсь. — Выкарабкаешься. Потому что мой сын. И для того, чтобы выползти из дерьма, тебе не нужны сраные подачки. Выживает сильнейший.
Вот она. Точка, в которой время остановилось. Потому что я не понимаю, как можно оставить ребенка. Слепая вера? Безумие? Что это?
Поэтому и с Женей он был так жесток? Казался недостаточно сильным?
Это безумие. Чистое, неприкрытое ничем. Но так устроен его мир, в котором он перестал видеть грани. Различать, что хорошо, а что плохо. Все затянул черный дым, от каждого вздоха которым срок жизни сокращались вдвое.
Так выглядит его любовь. Абсолютно непостижимая для здорового человека, перевернутая, извращенная. Та, от которой бежала Лиля, сошел с ума Женя. И которая превращает меня в монстра.
— Я понимаю, почему ты на него накинулся, — вопреки пляшущему на языке отрицанию выдаю чистую правду замершему на мгновение Самуиловичу.
Он не стоит этого. Никакой жалости. Ее и нет. Но почему-то мне жизненно необходимо быть честным. Видимо, это у меня от мамы. Расставлять точки там, где они давно мозолят глаза.
— На отца, — поясняю с нескрываемым злорадством. — Я поступил бы так же.
— Тогда не понимаю, что тебя не устраивает в этой картине? — кашляет Самуилович и откладывает очередной лист. — Миллионы молокососов мечтают быть такими, как ты, Олег. Но им никогда не хватит яиц даже на четверть того, чего ты стоишь. Я всегда хотел, чтобы Женя стал именно таким.
Удар неосознанный, но четкий. Адская жижа бурлит в животе и прикладывает раскаленную сковороду к скукожевшемуся в ожидании пытки желудку.
Я не хочу чувствовать вину за происходящее с братом. Сыт по горло. Мне достаточно моей, не хватало еще захлебнуться в щедро выдаваемом потоке старым козлом. Поэтому, возражаю: