— Смотрите-ка, смотрите!
— Что? Что?
— Вах!
— Ай, пляшет!
— Кто это?
— Неужели не видите — Хартум. Кто же еще!
Недалеко от вершины горы Цицилы выпирает над крутизной голая скала, похожая на слоновый хобот. Альпинисты и те забираются на нее с большим трудом. Надевают на ноги башмаки с железными шипами, тянут друг друга веревками… Так вот, на этом Хоботе в лучах заходящего солнца, на высоте, где парят орлы, увидела я фигурку с раскинутыми в пляске руками.
— С ума сошел! — с восхищением воскликнула Патимат и заглянула мне в глаза.
Другая девушка, высокая Зейнаб, отвернулась и сказала:
— Не могу смотреть — голова кружится.
А третья девушка — это была я — тихо сказала:
— Кто-то, наверно, за веревку держит.
Тогда все закричали:
— Нехорошая, глупая, зачем оскорбляешь? Настоящий герой. Смотри, как пляшет! Никто другой никогда еще этого не делал.
Патимат шепнула мне в ухо:
— Для тебя пляшет. Сама его послала. Помнишь?
Говорят, от этих слов я расцвела и румянец покрыл не только мои щеки, но и шею. Не знаю, я себя не видела. Конечно, мне было приятно, сердце холодело от страха и гордости. Но… пришлось отвернуться. Не могу же я при всем народе обнаруживать свою симпатию к молодому мужчине и смотреть на него с восторгом…
Стоило мне отвернуться, закричал народ:
— Ой!
— Смотрите!
— Падает!
— Упал!
Мне показалось, что черным пламенем, как бумага, пропитанная керосином, вспыхнуло солнце. Обхватив голову руками, я закричала так, что горы задрожали:
— Вай, вай, что делать!
Я еще увидела, как папаха Хартума полетела вниз; я еще увидела, как сам он скользил, цепляясь руками за кустики и траву… Увидела, что зацепился. Увидела, что держится.
И тут я упала и уткнулась лицом в согнутую руку: не могла смотреть.
Кто-то из девушек закричал:
— Тесьму, скорей тесьму!
Одним глазом я все-таки посмотрела и увидела, как девушки побежали к мучалам, вынули из петель шерстяную тесьму и помчались вверх. Они быстро бежали — так, что ветер раздувал за плечами их казы. Одна я не бежала. Нет-нет, я не бежала — я неслась, как птица. Кто дал мне крылья?
Но в голове у меня зазвенело, и опять я упала. И вдруг увидела, что лежу в траве и бегут ко мне подруги, и Патимат кричит:
— Поднимайся! Вставай! Тебя Хартум приглашает, палочку тебе прислал — говорит: «Ни с кем не хочу, с одной только Мадиной хочу танцевать на Хоботе».
— Значит, не убился? Не совсем убился? — спрашивала я, глядя по очереди на своих подружек.
И вот опять заиграла гармошка, и опять начались танцы, и я увидела, как идет, чуть хромая, опираясь на свежевырезанную палку, Хартум. Я побежала к нему, хотя, конечно, не полагается бежать навстречу парню. Все-таки я вовремя остановилась. Ну, а он сделал вид, что ничего не заметил. Он для людей сделал вид, я это сразу поняла.
Я вдруг такая стала понятливая. Никому не сказала и не показала, как мне жалко Хартума. А мне, правда, было ужасно его жалко — он, бедный, порвал костюм, и расцарапал лицо, и сильно ушиб ногу. Вот это было очень плохо: значит, не пригласит, так и не пригласит на танец…
Да, да, я многое поняла, но, когда взгляды наши встретились, я еще больше поняла и сразу же потупилась и через силу отвернулась.
Чудно́, правда?
Я раньше не знала, что так бывает.
Ах, такая новость, такая ужасная новость! Кладовщица комбината, принимая у меня связанные за неделю носки, вдруг зашептала:
— Слышала, Мадина, Хартум сегодня норму не выполнил. Знаешь почему?
— Какое мне дело до Хартума!
— Известно, какое тебе дело до Хартума… Лучше слушай: мама твоя, говорят, плохо приняла его сватов.
Я как закричу:
— Ах ты, негодная! Зачем распускаешь сплетни о моей матери?! Лучше бы следила, чтобы моль не ела носки! Так и летает, так и летает!..
Домой я прибежала в слезах. Мамы не было. Чтобы успокоиться, я взяла тряпку — хотела обтереть пыль с висящих на стене тарелок. У нас были редкие тарелки. Помню, мама рассказывала: «Вот эту, французскую, с розами на бордюре, когда я выходила за твоего папу, подарила бабушка. А вот это синее блюдо привез из Китая друг твоего отца Закария и преподнес нам в день нашей серебряной свадьбы. А вот это блюдце с золотым ободком…»
Мамин голос так и звучал в моих ушах. Но разве о тарелках и чашках я хотела с ней говорить. Проклятые тарелки! Тут мне на глаза попалась еще одна… тончайшего фарфора. На дне ее была изображена златокудрая красавица с таким веселым выражением на лице, будто не один, а сразу пять женихов получили согласие ее родителей.