Челлини, Карадоссо, Леони. Нам нередко ставят в пример этих крупнейших золотых дел мастеров. Но им было легче, они были разнообразнее уже хотя бы потому, что создавали скульптуры, их законы не запрещали, а поощряли воспроизведение человека — Иисуса Христа, девы Марии, античных богов. Им не запрещали, как нам, мусульманам, изображать животных, птиц, рыб. Все было можно. А у нас в Кубачи совсем недавно, каких-нибудь пятнадцать — двадцать лет назад, впервые были сделаны попытки создать резные портреты. И получались они плохо, вычурно. Так я работать не хочу… Может быть, попробовать все-таки сделать женскую головку? Портрет Мадины? Никто не примет. Это не в традиции нашего Кубачи. Но зато ново. Действительно ново. Надо ломать традиции…
Да, да, правильно! «Ура, Хартум!» — крикнул я себе. Завтра я скажу директору: «Предлагаю сделать и послать на выставку назло всему мусульманскому миру резной женский портрет. Хочу назвать свою работу так: «Любимая».
Как вдохновило меня это решение! Я стал рисовать в уме, продумывать композицию. И прежде всего увидел тонкий орнамент рамы. Увидел, как оплетает он женскую головку. Как позолота, эмаль и чернь распределяются по ее платью и заполняют весь фон… Но что такое? Чем больше думаю, тем ярче вижу, как исчезает, тонет в орнаменте и совершенно теряется лицо Мадины… Я сел на пень, вынул из кармана альбом для зарисовок. Бился час, два. Родное мне, близкое, любимое лицо Мадины терялось в пышном орнаменте. Без рамы, без орнамента не могу, рука не рисует.
Стал вспоминать все знаменитые работы Алихана и Расула Ахмедовых, Бахмуда и Абдуллы Топчиевых, Сайда Магомедова, Абдул-Джалиля Ибрагимова, Гаджи Кашева. Это наши лучшие мастера-кубачинцы. Каждый внес что-то свое, новое. Делали панно, чеканили мужские портреты. Расул Ахмедов позволил себе вплетать в орнамент птиц, а Расул Алиханов в центре блюда выгравировал рельеф аула Кубачи. Но кругом был орнамент, царствовал над всем рисунком. И так всегда, во всех работах наших мастеров. Главным, наиглавнейшим оставался орнамент. Только он означал искусство, только он определял мастерство.
Неужели орнамент непобедим? Неужели мы, кубачинцы, без него не можем? Ведь орнамент только рама… или не только?
И тут я вспомнил наш спор с Амиром. Мы с ним поссорились из-за орнамента. Чтобы вырваться из плена традиций, он даже уехал. Мы раньше, когда Амир служил в армии, переписывались. Теперь прошло уже полгода Мадина от Аматуллы получала письма, а я от Амира — ни одного.
Но вот и я пришел к тому же. Орнамент связывает мне руки. Но не согласен, никогда не соглашусь, что надо его отбросить. Другое дело — подчинить, заставить служить замыслу! Зачем же для этого уезжать? Неужели надо бросить любимый Кубачи? Нет, новое надо найти здесь, на родной почве!
А замысел? Замысла пока нет.
В тот день я ходил до одури, забыл пообедать. Закатилось солнце, а я все еще бродил и бродил… Пришел в десятом часу и слова не мог сказать — свалился на тахту как мертвый. Помню только, что Мадина косо на меня посмотрела. Так смотрит всякая жена, когда муж приходит домой пьяным.
МАДИНА
Вчера ночью вдруг проснулась. Обычно меня и утром невозможно добудиться, а тут что-то почувствовала неладное и проснулась. Хартум, оказывается, тоже не спал. Сидел за столом одетый.
— Спи, Мадина, спи, — сказал он тихо. — Я работаю, думаю.
Он так смотрел на меня, так смотрел… Как будто не узнавал, как будто что-то новое искал во мне. Но были в глазах и любовь и нежность.
Я вскочила, подбежала к нему босиком, обняла, стала целовать. Он что-то спрятал и начал меня отталкивать, а я старалась достать. Мы подняли возню, хохотали, — наверно, разбудили стариков. Хартум меня с трудом утихомирил:
— Ложись, куропаточка моя. Ложись, ложись!
— А ты?
— Я еще не могу. Через два дня должен представить эскиз.