Директору я обещал три дня думать. Вчера был выходной, я бродил по горам. Смотрел, любовался. Как и раньше, видел, что цветущая дикая яблоня, что распускающиеся почки деревьев, и тонкие симметричные веточки, и пролетающая бабочка, и ручеек, и водопад — все это породило наш орнамент. Но, если раньше радовался, теперь видел — ни ум мой, ни рука моя не способны иначе, чем у старших, перенести красоту природы на золото, серебро, медь.
Вчера был выходной. Может, и правда кое-кто говорил: «Смотрите, Хартум не просто гуляет — работает, думает». Сегодня рабочий день. Помните, когда влюбился в Мадину, когда голову потерял, один раз не пошел на работу, махнул на все рукой и, пробираясь сквозь чащу кустарника, шел к цели. Знал, что прогуливаю, — ничего с собой поделать не мог: за кустами меня ждала Мадина. А сегодня? Никто и ничто меня в горном лесу не ждет. Зачем пойду, а? Только из упрямства. Обещал там думать. Разве нельзя дома думать? Помню, помню, отец говорил: «Я следую за рукой». И правда, хоть он раньше, чем делать, модель рисует — в жизни не видел, чтобы отец и другие старые мастера ходили в горы только чтобы думать. А дома? Дома тоже зря не сидят. Если мужчина днем дома — он в своей мастерской или делает мужскую работу во дворе, на крыше, в сарае — колет, пилит, рубит; или кунаки пришли — пьет с ними вино, ведет беседу; или, наконец, болен… Но чтобы зря таскался по комнатам, молчал, валялся на тахте, смотрел в потолок — такого не бывает… Мой отец Бахмуд, когда подготавливается к работе над оригинальной вещью, кладет перед собой бумагу, рисует, рисует, рисует без устали. Негодное рвет, швыряет на пол, а сколько-нибудь годное выкладывает перед собой лист за листом. Смотрит, отбирает. Думает, только рисуя. Рука, голова и глаз работают одновременно.
Но мне ведь нечего рисовать, нечего-нечего. От шкатулки отказался, от портсигара, от блюда… Скрежеща зубами, я все-таки отправился думать и… Ей-богу, чувствовал себя прогульщиком. Ей-богу, мучился. Мадина права: никакой радости, одна злость. Может, бросить все, признаться, что самостоятельно найти ничего не могу? Э, нет! Ни за что!!
Уже далеко ушел от дома, уже час стоял у водопада, надеясь в шуме его найти ответ на свои мысли. Вдруг вспомнил о брошке Амира. Так ведь и не передал я этот подарок бывшего своего друга Мадине. Одно время даже видел я что-то в этой брошке. Какую-то свободу заметил, необычайность. «Ах, жаль, не взял с собой!» — сказал я сам себе. Но тут же сам себе ответил: «Чего жалеть? Это же Амирова брошка. Он тебя ругает, а ты ему станешь подражать». Но заговорил во мне другой голос: «Глупый, не Амирова — эстонская брошка. Модная вещь. Тысячи женщин носят такие. Нельзя плевать на моду. Вспомни! Дядя Раджаб говорил, что мода часто приносит художнику мгновенный успех».
Сломя голову я побежал домой. На крутой улице чуть не сбил с ног нашего старого учителя биологии Гамзата.
— Что с тобой? Заболел, Хартум? — с участием спросил меня старый Гамзат.
— Да, да, совсем больной, — улыбаясь, сказал я. — Скажите, дорогой учитель, от мыслей можно заболеть?
Почесывая ушибленное место, старый Гамзат ответил:
— Есть пословица: «Дурная голова ногам покоя не дает».
— Но ведь это вы, учитель, твердили: «Думать, думать надо!» Как же теперь вы меня браните за то, что заболел от мыслей?
— Много их у тебя? Поделись!
Тут я подумал, что учитель не златокузнец, но человек умный. Может помочь. Дав мне совет, он не станет претендовать на авторство.
— Я к вам приду, вы мне позволите, учитель?
— Когда угодно. В любой час приходи ко мне, мой мальчик.
— Спасибо, учитель. Не сердитесь на меня.
Но вот и наш дом. Я вбежал в комнату. Мадина сидела за столом. Увидев меня, она резко отвернулась. Мне показалось, что в руке ее что-то блеснуло.
— Что делаешь? — спросил я.
— Ничего! — ответила она с вызовом и вышла.
Мне было не до нее, и, хотя неприятно слышать от жены грубость, я не ответил ей. Стал рыться в ящиках стола. Брошки не было. Я даже подумал, что Мадина взяла брошку, но вспомнил, что брал ее в мастерскую, чтобы проверить, из какого металла отлита. Там, наверное, и спрятал.
Зайдя в мастерскую, я увидел склонившегося над рабочим столиком отца. Так как отец не поднял головы, я спросил его: