— Что с тобой, папа?
Отец медленно разогнулся, встряхнулся.
— Это ты? — слабо улыбнувшись, спросил он. — Знаешь… я… кажется, заснул.
— Стоя? Ты за работой уснул?
— Помоги мне, сынок, я пойду прилягу. Может быть, даже не спал… Что-то голова кружится…
Опираясь на мое плечо, отец добрался до тахты. Лег. Я его укрыл. Он что-то говорил, говорил… Я не слышал — так велико было мое беспокойство.
— Мадина! — закричал я.
Отец прижал палец в губам.
— Не надо!
— Почему? Пусть пойдет за врачом.
— Подожди, — повторил отец. — Почему не слушаешь? Врач мне давно велел прекратить работу, лежать и принимать лекарство… Да, Хартум, я очень рад, что тебе доверили такую… что ты такой способный… Идешь мне на смену… Вот что. Нужно, чтобы ты пошел… хочу, чтобы ты сейчас пошел к директору. — Отец тяжело вздохнул. — Ничего не поделаешь — я вынужден отказаться от работы для выставки. Не успею. Об этом и скажи.
— Папа, папа… — повторял я.
— Иди, иди. Обо мне не беспокойся. Должна прийти медсестра — она сделает мне укол. Иди к директору, чтобы он знал, чтобы зря не надеялся…
Вдруг отец оторвал голову от подушки и, поднявшись на локте, внимательно заглянул мне в глаза.
— Что с тобой, папа? — Мне показалось, что ему стало хуже.
— Ничего, сынок. Мне пришло в голову… Ты еще не выбрал для себя?.. Ты еще не сказал директору, что будешь делать?
— Нет, папа.
— Он, кажется, хотел тебе поручить шкатулку?
— Я отказался.
— Да, да, знаю. Директор назвал тебя думающим мастером. Хвалил тебя за это. Но я хочу… знаешь, что я хочу тебе… посмотри мои эскизы, Хартум. Я начал делать сахарницу. Может быть, продолжишь мою работу? Мне было бы приятно. Мы бы с тобой вдвоем… — Заметив что-то в моем лице, отец, криво улыбнувшись, сказал: — Нет, нет — не надо. Пусть эта сахарница будет твоей. Мне уже все равно. Я уже познал славу, а у тебя все впереди… Ну, ладно, иди. Я устал. Посмотри эскизы, посмотри и все мои рисунки, там есть и заготовка… первоначальная. Посмотри. Сейчас я посплю. Ты мне потом скажешь…
В мастерской я нашел последний рабочий альбом отца. Я всегда относился ко всем альбомам отца, как к священным книгам. Но если раньше с трепетом и уважением открывал их — сегодня боялся поднять крышку. Да, да, боялся! Как не выполнить отцовскую волю? А ведь я не выполню. Заранее знал, что не только не захочу — не смогу себя заставить работать над его старомодной вещью. Подстаканники, конфетницы, сахарницы — все это мне видится устаревшим и безвкусным. Даже знаменитая на весь мир золотая солонка Франциска I работы Бенвенуто Челлини сегодня уже не годится.
Долго я стоял и думал, так и не решаясь открыть альбом или посмотреть на модель.
В мастерскую вошла мама.
— Хартум! — в глазах ее были слезы. — Отец… ему очень плохо. Он принял лекарство, но сердце все равно болит. Мадина побежала за врачом…
— Он ведь не хотел врача.
— Наверно, стало хуже. Ты его чем-то разволновал. Он тебя ждал. Говорит: «Хартум пошел смотреть мою работу. Наверно, не понравилось…»
Не дослушав маму, я побежал к отцу.
— Папа, папа! У тебя прекрасный, просто изумительный замысел, я не мог оторваться. Все это время стоял и любовался.
Глаза отца увлажнились. Лицо стало спокойным и радостным:
— Значит, ты возьмешься?
Я кивнул. Отец продолжал:
— Если б ты знал, как я рад… Теперь, когда… ну, в общем, не хочу тебя перехваливать, однако должен сказать: ты уже мастер, Хартум. Твое мнение я уважаю, твоя похвала для меня не пустой звук… Но не только мне, теперь и тебе будет легче. Мой эскиз уже утвержден художественным советом. Беги, сынок, скажи директору: «Отец болен, он отдал мне свою сахарницу».
МАДИНА
Хартум с презрением отозвался о моем орнаменте. Конечно, я только набросала его. И вообще орнамент на бумаге, карандашом… Рано утром я взяла в мастерской медную пластинку и резец, унесла к себе. Мне хотелось попробовать. Когда мне было двенадцать лет, резец слушался меня. Сегодня, стоило мне сделать пять или шесть глубоких врезов, инструмент сорвался и поранил мне руку. Залепив ранку бумагой, я опять принялась за свое, как вдруг прибежал Хартум. Кажется, ничего не заметил. Ни за что не покажу, пока не добьюсь, пока не научусь делать не хуже мастера. Хартум ушел, и я опять взялась за свою пластинку — и опять порезала руку. Вдруг пришла свекровь, бледная, трясущаяся:
— Иди скорей к врачу!
Я думала, что она говорит о моей порезанной руке. Ответила ей: