— Зачем? Ничего особенного.
— Как ничего особенного? — закричала она. — Отцу плохо, очень плохо, а ты не хочешь идти.
Несправедливость всегда вызывает во мне ярость. Со злости я отшвырнула и пластинку… и резец. На камнях пола они зазвенели, как разбитая чашка. Сразу я вспомнила, как буйствовала у себя дома, у родной мамы, и как потом себя за это ругала.
— Прости меня, прости, — прошептала я и почувствовала, что краснею. — Не знала, что отец болен.
— Что это ты бросила? — с подозрением спросила свекровь. — Ой, да у тебя рука в крови!
— Не обращайте внимания, я прилаживала стекло к рамке фото.
Свекровь, кажется, мне поверила. Искать резец и пластинку я при ней не могла. Накинув каз и наплечный платок, я помчалась за доктором. Неслась по улице как ветер и налетела на старого нашего учителя биологии Гамзата.
— Что с тобой, Мадина?! Что у вас в доме творится? Сперва молодой муж, а потом молодая жена стараются меня сбить с ног. У него голова полна мыслей, а что с тобой?
— Бахмуд, Бахмуд заболел! — сказала я. — Простите меня, учитель.
— Бахмуд? Заболел? Не дай бог, серьезно. Ты ведь знаешь, Мадина, — мы с ним старые друзья. Он мне показывал эскиз сахарницы, которую готовит для Генуэзской выставки. Я сказал ему, что если за шкатулку он получил парижский приз, то за сахарницу ему должны дать а Генуе не один, а два приза. Какой мастер, какой изумительный мастер! Я слышал, что и муж твой, бывший мой любимый ученик Хартум, тоже участник выставки. Гордись, Мадина, — ты попала в талантливую семью… Ну, беги, беги. Я тебя задержал. Передай привет Бахмуду и скажи Хартуму, что я жду его в любое время, пусть приходит.
— Горжусь, горжусь! — закричала я и побежала дальше.
ХАРТУМ
В тот день… Ну и день же выдался — никогда не приходилось столько переживать! В эту черную пятницу мне пришлось так тяжело и так трудно, что готов был заплакать. А кончилось хорошо. Нет, нет — вру. Разве конец? Только начало.
К директору комбината я пошел. Перед тем еще заглянул в нашу домашнюю мастерскую, через силу открыл альбом отца, посмотрел эскиз, а потом модель… Все мои опасения подтвердились. Вычурность, излишняя сложность, старина. Но ведь не мог же я, не мог убить отца, сказав, что отказываюсь продолжать начатое им. Не мог и критиковать. Мало ли что мне не нравится! Разве это что-нибудь доказывает?
Задерживаться в мастерской было невозможно. Отец, наверно, прислушивался, ждал, когда пойду. А я медлил. Оглядев последний раз мастерскую, я наконец вспомнил, зачем сюда первый раз пришел. Эстонская брошка! Вот она, на моей полке. Не открывая футляра, я сунул ее в карман и медленными шагами двинулся к выходу.
Было десять часов утра — время, когда на улицах аула почти никого не встретишь. Женщины работают дома, дети все в школе, мужчины — на своих рабочих местах. Я еле передвигал ноги, хотя обычно спускался к комбинату чуть ли не вприпрыжку. Понимал, что из окон домов на меня смотрят сотни глаз. За пьяного меня принимают или за больного? Да, шел я медленно, и в голове моей творилось что-то невообразимое. Как-то меня встретит директор? А мастера? Они скажут: «Ай да Хартум! Сам ничего не придумал. Такой шустрый, кричал о новом, о прогрессивном, а придумать ничего не смог. Вот и обрадовался подарку отца. Кто их знает — может, отец нарочно прикинулся больным, чтобы выручить бездарного сына». Вряд ли, конечно, будут о нас говорить так злобно. Разве что Каймарас. Каймарас способен такого намутить, что долго ничего нельзя будет понять.
По пути к кабинету директора меня остановила приемщица из вязального цеха:
— Что с твоей женой, Хартум? Не выполняет норму. Приносит носки с каким-то странным орнаментом, вроде она не вяжет, а гравирует орнамент конфетницы. Когда приходит, лица на ней нет. Уж не заставляешь ли ты ее учиться своему ремеслу? — Заметив мой хмурый взгляд, приемщица рассмеялась: — Неужели шуток не понимаешь? Но шутки шутками, а ты ей все-таки передай…
— Ничего передавать не буду. Не мое дело, — сказал я и быстро пошел дальше.
Встретил я и еще несколько человек. Карим, ученик монтировщика, которому я часто помогал, подошел и быстро-быстро стал шептать:
— Каймарас над тобой смеется. Не верит, что ты что-нибудь сделаешь. А я верю, — глаза его сверкнули. — Не сдавайся, Хартум, многие комсомольцы говорят, что ты талантливый. Первый восемнадцатилетний, которому доверили…
Похлопав по плечу мальчишку и улыбнувшись ему, я толкнул дверь приемной.