Я испугалась: «Неужели видел, как я ползала по комнате, искала свою пластинку?» Нет, не мог видеть. А он как закричит:
— Нашел, понимаешь, нашел!
— Где ты мог найти? Что ты мог найти?
Он, оказывается, совсем о другом говорил. Я напрасно испугалась.
— Нашел, что делать для Генуэзской выставки. Птицу буду делать. Угадай какую?
— Орла, — сказала я первое, что в голову пришло.
— Нет, Мадина, не угадала. Орел — эмблема могущества, агрессивная птица. Я мирную буду делать птицу, добрую…
У меня такое плохое настроение, а он лезет со своими птицами. Говорю ему:
— Отстань от меня. Некогда мне гадать, нет у меня таланта угадывать. Иду в аптеку, потом надо браться за стирку, потом корову доить, потом за водой бежать, носки вязать, тебя, талантливого, кормить-ублажать-целовать.
В другое время Хартум, услышав такие слова, обязательно бы надулся. А тут смеется и смеется:
— Ой, какая у меня жена ворчливая, какая сердитая! Зачем, куропаточка дорогая, так смотришь? Хочу, чтобы и ты стала, как та птица, которую буду отливать для выставки!
— Знаю, знаю, что будешь делать! — наступая на него, заговорила я. — Не орла, не куропатку — домашнюю птицу будешь делать. Курицу! Из меня будешь делать, да?!
От злости у меня даже слезы брызнули из глаз. Я отвернулась от Хартума, закрыла лицо казом и побежала. Он хотел догнать, но вовремя опомнился — махнул рукой.
ХАРТУМ
Вдохновение — как вино, как любовь. Не забуду тот день, когда любовь меня вдохновила и я взлетел на скалу, плясал для Мадины. Правда, сорвался, но разве в этом дело? Истинное наслаждение получил я от прилива сил, от безумной храбрости, охватившей меня. Вот и на этот раз меня всего распирало — первому встречному готов был броситься на шею, всем-всем хотелось рассказать о своей идее.
Я Мадину тормошил, целовал, загадки ей задавал. Она ушла, я на маму кинулся, на отца, старого доктора хотел прижать к сердцу. Он меня оттолкнул:
— Э, Хартум! Со мной шутки плохи — в сумасшедший дом упрячу.
— Как не радоваться, доктор! Утром кругом был мрак, папа заболел, у меня ничего не получалось, не вытанцовывалось. Вдруг солнце появилось, свет, тепло появилось! Главное, конечно, вы пришли — отец сразу поздоровел… Спасибо, спасибо!
— Конечно, хорошо, — сказал доктор, — что у вас у всех бодрое настроение. Но… Бахмуду работать нельзя. Надо лежать, аккуратно принимать лекарства. Не вздумай подыматься, Бахмуд, а тем более работать.
— У директора был? — спросил меня отец, и глаза его стали серьезными.
Доктор сразу это заметил:
— Никаких деловых разговоров. Опять разволнуешься. Тебя довели до болезни спешка, беспокойство, тревожные мысли.
Отец смотрел на меня с ожиданием. Я сказал:
— Все хорошо. Будет, как ты хотел. И директор, и завцехом, и главный художник — все шлют тебе привет, желают выздоровления.
Успокоив отца, я попрощался с доктором и побежал к своему столу, взял стопку бумаги, придвинул к себе карандаш. Сам себе удивлялся, как до сих пор не додумался. Что может быть лучше голубя! Никто из наших мастеров никогда еще не делал. Значит, моя работа будет оригинальной, новой. Такая объемная скульптурная вещь разрешает использовать и эмаль, и гравировку, и филигрань, и чеканку. Самое же главное: голубь — общепризнанный символ мира, к которому стремится человечество. Да, да, не пустячная символика и не эмблема Центросоюза, не безделушка…
Мне уже виделось, что мой голубь станет так же известен во всем мире, как голубь Пикассо: десятки миллионов газет, журналов напечатают его изображение. Миллионы нагрудных значков распространятся по свету… Пикассо дал только рисунок. Не один, правда, а много рисунков; все равно рисунок только плоскостное изображение. Мой серебряный голубь будет более радостным, более выразительным.
Я рисовал, рисовал, отбрасывая листок за листком. Волнение, взбудораженность заставляли мою руку двигаться с ненужной быстротой. Мне все не нравилось. Я рисовал и летящих, и клюющих, и целующихся голубей: старался придать им натуральный облик, старался выразить благородство, изящество, плавность — все то, что дает нам ощущение голубиной нежности и доброты. Но мысли в голове моей метались, не сиделось на месте, и голуби из-под моей руки выходили взъерошенными, неуклюжими, похожими на кур.
— Можно подумать, что Мадина меня околдовала! — с досадой вскричал я и, бросив карандаш, ушел на улицу.