Но учитель захлопнул за мной дверь.
Обиженный, я ушел, но тут же вернулся. Встал у двери и говорил, говорил:
— Вы нехорошо поступаете. Мне нужен голубь не для себя, я сделаю по его образцу серебряного. Для выставки, для международной. Учитель, учитель, неужели вы не понимаете: у меня вдохновение. Сегодня я сделаю чудо… В голове моей зреет изумительный эскиз. По нему я сотворю произведение, равного которому еще не делали в нашем ауле…
Наконец я стал бить кулаками в дверь и кричать все громче:
— Вы не думаете о нашем общем благе, а я хочу прославить Кубачи на весь мир!.. Потому и не сплю, что хочу прославить…
Дверь открылась, старый Гамзат вышел ко мне в пальто и в шапке.
— Глупый мальчишка, — сказал он мне. — Ну что ты воешь, как шакал? Идем. Только теперь я понял: ты хочешь послать на Генуэзскую выставку серебряного голубя, кавказского вестника мира? Это не лишено смысла… Идем, я выполню твою просьбу, дам тебе нашего школьного голубя. Но, смотри, не пошли в Геную чучело.
— Что вы хотите этим сказать, учитель?
Он посмотрел на меня и тихо рассмеялся:
— Художники не должны задавать таких вопросов. Твой серебряный голубь… Его ты должен сделать живым.
Вручив мне чучело, старый Гамзат повторил мне вслед свои любимые слова:
— Думать, думать надо!
МАДИНА
Хартум взвалил на себя непосильный груз. Жалею его, удивляюсь ему, злюсь. Это все жажда славы. Куда она его приведет? Правду сказать, я думала, что художественный совет не примет его эскиз… курицы. Меня б спросили — сказала бы: «Хартум своего голубя так разукрасил, так нагрузил эмалью, что сразу видно — подобная птица летать не может». Потому-то и прозвала (в уме, конечно) Хартумова голубя курицей. Ладно, не мое дело, наверно, не разбираюсь, не доросла…
Я злюсь, злюсь, но и нежность к нему, и жалость. Хартум мой муж, любимый муж, для меня самый хороший… Да, да, любимый, но… не совсем мой. Гордый, недоступный.
Немножко смеюсь над ним, сквозь слезы смеюсь. Иногда кажется маленьким, беззащитным: куда-то ужасно торопится, что-то хочет такое из себя представить. Правда, в последнее время работает ужасно много. То в мастерской гравирует отцовскую сахарницу, то вырезает модель своего голубя. На комбинат бегает, домой, потом за голову схватится и вздыхает, вздыхает. Спросишь: «Зубы болят? Голова? Уши?» Он в ответ посмотрит, улыбнется. Видно, что ничего не слышит, не понимает. Я теперь знаю — это вдохновение. Думала раньше, что вдохновение — праздник, теперь вижу — больше похоже на болезнь. Разве годится, чтобы человек ничего не видел, не слышал, все забывал?
Теперь часто так — я лежу одна до поздней ночи, поглядываю из-под одеяла на Хартума. Он, подобрав ноги крестом, сидит на подушке — обрабатывает напильником свою модель, а я жду, жду… Чего жду?
Недавно был случай. Я так смотрела на него и мечтала. Казалось, сейчас закончит работу и на радостях кинется ко мне. Прильну к нему, засыплю ласками, прощу обиды и неприятности, до утра не дам ему спать. О чем буду с ним говорить? О чем угодно, только не о работе. Ведь не одной работой живет человек… Когда-нибудь у нас родится ребенок, и все изменится. Недаром говорят: «Дом без детей, что мельница без воды». Хочу, чтобы родилась дочь. Она будет часто плакать, я буду прижимать ее к груди, кормить, ласкать — сразу успокоится. Не стану класть в люльку, не стану привязывать, как это делают все. Буду носить, качать. У нас такое поверье: «Если ребенок заснет на руках матери — на одно зернышко больше становится». Пусть всегда засыпает на руках, пусть скорее растет… Потом буду учить ее ходить, топать ножками. Потом пойдет в школу. Потом… неужели носки будет вязать?
Хартум шевельнулся на своей подушке и глубоко вздохнул. И я подумала: если станет златокузнецом моя доченька — сядут они с мужем друг против друга, и оба вот так будут вздыхать…
Хартум вытянул ноги, сел поудобнее… Как тянется время! Уже третий час ночи, а мой муж и не думает о сне, будет опять пилить-скоблить до утра. «Не родится от такого отца никакая дочка!» — я плюнула с досады и повернулась на другой бок.
— Будто на иголках лежишь, — с раздражением сказал Хартум. — Спи, наконец, спи!
Меня будто ударили.
— Ах ты, каменное сердце! — закричала я, вскочив с постели. — Кончай работу, надоело! — Вырвала напильник, отшвырнула проклятого голубя, а мужа своего схватила за шиворот да так встряхнула, что ворот рубашки остался у меня в руке. Не успел Хартум опомниться — я кинулась на него с кулаками: — Ложись, сейчас же ложись! Хватит!