Побелев, как каз, Хартум вытаращился на меня:
— С ума сошла окончательно, да?
— Нет, это ты ненормальный. Не человек, а ледышка… холодильник какой-то.
— Не понимаю тебя.
— Значит, еще и дурак!
Потом, конечно, помирились.
А утром он сердился, что не дала ему закончить работу.
На другой вечер он ушел к товарищу. Редко, очень редко встречается он сейчас с товарищами. Но ведь и я ни с кем не вижусь. Почему бы ему не взять меня с собой! Что за тоскливая жизнь, как не вспомнить Аматуллу! Амир — где-то в далеком Ташкенте — в кино с ней ходит, в кафе, гуляют вместе. В последнем письме она рассказала, что всю зиму посещала какой-то такой непонятый «зимний бассейн», научилась плавать. Самое удивительное — купалась в бассейне вместе с Амиром и с его товарищами. Когда я читала — смех напал. А сейчас думаю: наверно, им весело, так и надо жить, пока молоды. А у нас… От скуки хочется кричать, выть на весь аул.
Но вот я услышала знакомую мелодию чунгура. Вышла на веранду. Где-то внизу, на крыше своего дома, молодой парень играл старинную кубачинскую песенную мелодию. Тонкие звуки плыли в прохладных волнах ночного воздуха и медленно таяли, оставляя нежный след в моей истосковавшейся душе. Светила круглая луна, от снопа сена с соседней крыши тянулась к нам на веранду тень. Где-то далеко-далеко пронесся лай собаки. Я повернула голову и на Мацабех-горе увидела дрожащий огонек костра: наверно, доярки готовили себе ужин.
Парень, играющий на чунгуре, лай собаки, снежные горы, ночь, тишина — как все это просто и понятно! Вместе с тем и непонятно. Зачем обращаю внимание на все это? Для чего это мне? А что надо, для чего создан человек? Что он должен знать, чего не должен?
От этих вопросов, нелепых и пустых, мне стало страшно. Я вернулась в комнату, легла и укрылась с головой, прячась от людей и от всего мира.
Хартума я увидела только утром. Он был одет, будто не спал всю ночь. На мой вопрос, удалось ли ему закончить отделку модели, Хартум ответил неопределенно. Глаза у него были воспаленные, красные, настроение плохое.
Когда он позавтракал, я спросила:
— Может быть, ляжешь поспишь? Вид у тебя нехороший.
— Пойду в цех, — отрубил он, ничего не объясняя.
— Хочешь посоветоваться с товарищами?
— Еще чего! — Он передернул плечами, как капризная девчонка. — Пойду получать серебро, отолью голубя.
— Если дела хороши, почему такой злой?
— Потому, наверно, что жена задает глупые вопросы. Эх, Мадина, побыла бы ты в моей шкуре!..
Я смолчала и даже улыбнулась ему. В последнее время я полюбила дни, когда Хартум уходит из дома. Проводив его, я положила в корзиночку начатые носки, спицы, шерсть. Под них спрятала резец и две медные пластинки… Первую я так и не нашла — завалилась, наверно, в щель. С тех пор уже не меньше чем десять пластинок я утащила из мастерской, все их изрезала орнаментом. Как ни удивительно, мне помог нарыв на руке. В тот раз я ведь так и не пошла к медсестре, но потом пришлось все-таки обратиться к врачу. Левая рука у меня перевязана, мне запрещено доить, убирать в хлеву, стирать, мыть полы. Вязать я кое-как могу. Но корзинку с вязаньем таскаю с собой для маскировки.
В горах я себе выбрала овражек. Из него видны только синее небо да птицы, чирикающие над головой. Меня, кажется, никто не видит. Беру в левую руку медную пластинку, закрепленную на деревянном бруске. (Поверх бинта я накрутила тряпку. Сразу бы догадаться — не разрезала бы ладонь.) Теперь у меня уже редко срывается резец. Вспоминается давнее детское умение, и к нему еще прибавляется женское упрямство, терпеливость, настойчивое желание доказать свою правоту.
На пластинке я карандашом вывожу орнамент, и по рисунку потом движется мой резец. Движется все более уверенно и радостно. Пусть иногда и сорвется, пусть причинит мне боль — ничего, все вытерплю.
Весенний день был таким светлым, так дышалось легко, так блестела молоденькая травка, таким свежим и бодрящим был воздух, что я, околдованная, поработав немного, решила погулять. Рабочее время, в горах никого нет. Я сперва тихо шла, потом захотелось побегать… А потом я еще и поскакала на одной ножке и попела. Так забрела я за несколько километров от нашего Кубачи в развалины Кара-Корейш. Жители этого аула лет пятнадцать назад по воле одного большого человека были выселены. Теперь тут нет живой души. Зимой рыскают голодные волки и прячутся напуганные ими зайцы, а летом сюда забегают бродячие собаки, дикие кошки… Тут в развалинах, в мечети и на кладбище есть удивительные памятники средневекового искусства. Не могу простить себе, что, когда училась в школе и мы ходили сюда на экскурсию с преподавателем истории, я хохотала, перебрасывалась шутками и всякими глупостями с подружками. Как могла я тогда подумать, что когда-нибудь отнесусь к этим древним камням с интересом!