— Ты «к черту», я «к черту», чего ж мы едем?
— Снова здорово! Я ж тебе все сказал: обгоним ее. Там меня знают. Подымусь, заберу свои бумаги…
— Бумаги? У Амины? Какие бумаги?
— Ты что? Ты не слушал, что ли? Охота мне после всего этого иметь с ней дела. Нахальство надо пресекать под корень! У нее мои рукописи, все материалы, перевод твоей повести… Я ей заплатил. И вообще — если б не Винский, плакала бы твоя даргиночка голубенькими слезками. Нянчусь полтора месяца, устроил на «Мосфильм», ходил по редакциям, был в трех издательствах. А выходит — пригрел змею…
— Почему змею?
Винский рассмеялся:
— Конечно, не змея. Но я-то профессионал. Не такой, как ты, другой, но все-таки профессионал. Шутишь, полтора месяца работы. Псу под хвост? Воображаешь, уступлю «Пощечину»? Не таков Винский!
— Аскер называет тебя Рыжий Яшка, — выпалил я.
— Ну и правильно, Рыжий Яшка — это я и есть. Был еще один, тот себя называл Красным и Сашкой, а я Рыжий, рыжих девки любят… Ты знаешь, я ведь никогда не сплю…
— Это что должно значить?
— А только то, что мне в ухо яду не нальешь! Вот так-то, брат. Я в Тбилисском театре драмы играл тень отца Гамлета, а потом того короля, которого, помнишь, актеры показывают датчанам по наущению принца. Любовник королевы лил мне сонному в ухо какую-то пакость, а потом я орал на весь театр и валился мертвым. Больше не желаем, поиграли — и за щеку!
— Ты по-грузински орал?
— Там у короля всего двадцать шесть слов. Выучил…
Тем временем мы миновали кинотеатр «Ударник», свернули по набережной Мориса Тореза. Тут, в доме № 30, находится Союз писателей федерации. И опять я обрадовался, что так хорошо ориентируюсь в Москве. Мы проехали под Москворецким мостом, Винский велел свернуть направо, сказал, чтобы я посидел в машине, а сам побежал во дворик старого трехэтажного дома.
Посидели молча минут десять. Счетчик все время тикал и щелкал. Неожиданно выключив счетчик, шофер повернулся ко мне:
— Платите и выгружайтесь!
— Подождем, — попросил я.
— Я сказал: платите и выгружайтесь. Ехать с этим крикуном не желаю, прожужжал все уши. Платите и выгружайтесь. Или позову милиционера…
— Ну? И что милиционер?
— А то, что ваш приятель лезет ночью в чужую комнату. Не желаю иметь к этому отношения!
Я заплатил и выгрузился. Зачем скандалить? Такая тихая, душистая ночь, скандал за скандалом.
— Спокойной ночи, — сказал я шоферу.
Он уехал, не кивнув на прощанье.
Такая тихая, добрая ночь…
«Что-то случилось», — сказал я себе, оставшись один на маленькой площади против гостиницы «Бухарест». Мне было все равно где находиться, спать не хотелось, мыслями по-прежнему я не был переполнен. Отдыхал. Ждал, что сейчас появится Амина и я ей мягко, по-отечески, как старший, скажу, что она девочка славная, но совершает массу ошибок: горянки себя так вести не должны. Потом, вернувшись домой, и Мукашу скажу так же мягко, что мы люди культурные, незачем орать друг на друга, незачем незаслуженно оскорблять старшего.
Он, конечно, спросит: «Зачем Цагатов воткнул кинжал в стол?»
«Горская необузданность, — тихо отвечу я. — Вспыльчивость. Ты бы знал, дорогой Мукаш, как много сил мы, горцы, тратим на борьбу со своими страстями. Раньше убивали человека — ни закона, ни угрызений совести не знали. В советские годы переменились — каждый поступок вызывает раздумья, переживания. А сколько нам стоит сдержанность. Вах! Силами, которые кавказские горцы затрачивают на борьбу с собой, можно было бы возвести шестнадцать Московских университетов. Вот говорю с тобой спокойно, да? В душе борюсь с желанием набить тебе морду. Ты меня оскорбил. Знаешь, прекрасно понимаешь: возвращать подарок — все равно что кинжал вонзить. Ты не в стол вонзил, в меня, в грудь мою. Вонзил и повернул…»
Этот воображаемо-спокойный разговор с Мукашем пришлось прекратить. Вернулся Винский. Портфель его разбух вдвое.
— А где машина? Отпустил? О чем ты вообще думаешь? С минуты на минуту объявится Амина, и пойдут объяснения, трали-вали. Идем, идем. Нам с тобой надо поговорить. Решать надо!
— Что? Ничего не хочу. Подождем Амину.
— Вот номер! Сам сказал, что на нее наплевать.
— Хочу поговорить, как горец с горянкой…
— Зарезать? — Он расхохотался. — Или балакать, как завуч с учительницей? Ты брось, не о чем с ней говорить, тебе, во всяком случае. Я обо всем позабочусь. Идем посидим на скамье: лучшего времени не существует. Ты славный, Магомед, я сразу понял. Вот увидишь — споемся.