— И ты пишешь по-даргински, чтобы больше народу обо мне узнало?
— Да, мама.
— Что ж, если так надо… Никогда б не поверила, если б не услышала своими ушами, что мальчики так злопамятны. Этим отличались девочки. Превращаясь в женщин, становились сплетницами.
— Что говоришь, мама! Как могу я читать, если… если ты…
— Да… Сперва ты был таким же, как и другие мальчики, — учился ремеслу аульских мужчин, и я радовалась, услышав, что тебя хвалят гравировщики. Потом ты выбрал дорогу отца. Но и от этого отстал, не захотел учить детей, принялся писать в газету, учить взрослых. Теперь — писатель, сочиняешь хабары для даргинцев и даже для русских. Живешь в городе, утром уходишь в контору, но тебе этого не хватает, пишешь книги. Мало что понимаю — почти безграмотная. Сейчас, слушая тебя, сижу и думаю… Прошу тебя, продолжай!
— Дальше уже не я, дальше ты говоришь…
— Может быть, может быть. Если выдумали телефон и радио, научились летать по воздуху, прокладывать дороги под землей — надо поверить и в то, что через двадцать лет мужчина может повторить слова, сказанные мальчику… Не боюсь ничего, ничего, ничему не удивляюсь, готова слушать. Ты хорошо читаешь. Продолжай же, ночь зашла за половину…
— Вот что ты однажды мне рассказала и я теперь записал:
«Я была семилетней упрямой девочкой, а Мамеду исполнилось двенадцать. В нескольких шагах от нашего дома аульчане выкопали пруд и наполнили его водой. Летом поили коров, и, хотя пруд был мелким, дети в нем плескались с утра до вечера. Зимой мальчишки сметали со льда снег, и каждый приносил самодельную юлу. Мальчишки, ты знаешь, терпеть не могут, когда к ним суются девчонки. Я весь день слышала даже сквозь закрытые двери нашего дома, как спорят и хохочут ребята на пруду. Задиристая и смелая, однажды я не вытерпела, надела на босу ногу папины остроносые калоши — таких теперь нигде не продают — и, закутавшись в мамин платок, выбежала на лед. Мамед спорил с каким-то своим одногодком, имя которого не помню, кричал на него, а заметив меня, стал еще громче кричать. Когда услышала, как надрывается, мне стало смешно. Его юла, хвастал Мамед, самая лучшая, самая красивая, крутится дольше, держится ровнее.
Как сейчас помню Мамеда: на голове вывернутая папаха отца, кудряшки коричневого каракуля венчиком лежат вокруг головы, свисают на лоб, а маслянистая подкладка блестит на солнце, подобно лысине старика. Овчинная шуба не по росту коробится, будто высушенная после дождя… Все в нем меня смешило, и я согнулась от хохота. Мамед не удостоил меня взглядом. Готовясь хлестать юлу, он облизывал кончик плети. К щеке приклеились конопляные волокна… Его юла и правда была красивой: он налепил на нее осколок зеркала. Как только хлестнул и юла закружилась — появился сверкающий круг, и я забыла обо всем на свете.
— Мамед, Мамед, дай ударить, — попросила я.
— Отойди!
— Дай разочек ударить!
Он искоса глянул:
— Эй ты, в мамкином платке! Тут не место девчонкам. Сейчас же уходи! Да не наступи на платок, расквасишь нос.
Мне стало досадно, что заметил, как концы платка волочатся по льду. Он нарочно сказал, чтобы унизить, показать мое место. И все-таки, подобрав концы платка, я продолжала клянчить:
— Ну дай!
Он насмешливо посмотрел:
— Убирайся, платок!
Я скинула платок на лед.
— Теперь дашь? — и потянулась за плетью.
Юла налетела на платок, замедлила ход, зашаталась, будто раненая, и свалилась на бок. Соперник Мамеда заплясал от радости:
— Ура, победил, моя победа!
— На, на тебе плеть! — с яростью крикнул Мамед и больно хлестнул меня по рукам.
Я было заплакала, но помешала злость. Не помня себя, скинула с ноги отцовскую калошу и звонко шлепнула подошвой по лицу Мамеда. Он потерялся, не знал, как поступить. Не затевать же драку с такой маленькой. А я, глядя на него, хохотала. Очень был смешной. Папаха съехала, конопляные волоски от удара калошей сползли с щеки на губу, глаза выпучились…
— Ты бы рот вытер, а не девчонок стегал, бычеглазый!
Он налился краской. Стыдно стало, не ждал, что маленькая девчонка кинется на него. А тут и папаха свалилась с головы.
Я показала язык, схватила калошу и, прихрамывая, побежала к дому. Мамед за мной не гнался, молча стоял; второй мальчишка совсем его задразнил:
— Девчонки испугался. Трус, трус…
С тех пор то и дело бегала на пруд. Завидев меня, Мамед брал юлу и, насупившись, удалялся — не мог терпеть, что над ним смеется девочка. А я и правда зло над ним смеялась. Думала — возненавидел меня на всю жизнь. Думала, что и я его ненавижу.