Я и правда забыла. По горским обычаям мужчина не уступает женщине дорогу, не берет из ее рук груза, не сидит с ней рядом в кино или на собрании.
Манап сказал:
— Зайди в школу… Бери чемодан и иди. Директор сейчас там, завуч тоже. Завтра начало занятий, вот и сидят в школе до ночи. Они тебя запишут, а в интернат я тебя провожу. Стану во-от у того дерева. Меня будет видно из окна…
— Не жди, — сказала я.
— Все равно дождусь. Пусть все смотрят. Мне наплевать… Комсомольцы не должны жить по старым обычаям. Согласна?
…Через полчаса я вместе с завучем вышла из школы. Манап все еще стоял у дерева.
— Каримов! — позвал его завуч. — Проводи Кавсарат Самадовну на квартиру. Кавсарат Самадовна — ваша новая учительница литературы. Проводи к Запировым — там ей приготовлена комната.
— Не провожу! — сказал, как отрезал, Манап…
— Каримов, — сказал завуч строго. — Ты меня удивляешь. Что о тебе подумает приезжая учительница!
— Пусть думает, что хочет! — Манап отвернулся, наклонил голову и сперва медленно, а потом все убыстряя шаг, стал удаляться.
— Очень упрямый, очень трудный характер, — сказал мне завуч. — Имейте в виду — строгость, и только строгость.
А я провожала взглядом первого своего лайлинца, будущего ученика, которого по собственной глупости и легкомыслию обманула и обидела… Смотрела и думала: «Плохо, плохо начинаешь, Кавсарат. Ты педагог. Всегда об этом помни. С этой минуты шутить должна с большой осмотрительностью». Мне хотелось догнать парнишку, извиниться перед ним. Но знала: это не педагогично. Следующим моим побуждением было покаяться завучу, что нечаянно обманула ученика Каримова. Но почувствовала: откровенность к хорошему не приведет.
Завуч сказал голосом деревянного колокола:
— Я. Вас. Провожу.
Сорокалетний человек в выцветших шевиотовых брюках времен первой пятилетки, в длинной, подпоясанной ремешком черной рубашке. Лицо учителя арифметики 2×2=4. Учебный год начинался завтра, но и сегодня он уже побрит до синевы.
— Я. Вас. Провожу! — чуть повысив голос, повторил он по-русски. Вспомнил, что я приехала преподавать русский язык и литературу.
— Что вы, Башир Ахмедович, — ответила я, притворно смущаясь. — Чемодан тяжелый. В нем книги, в нем большое зеркало.
— Зеркало? — спросил он испуганно.
— Мой отец был парикмахером, — сказала я. — Он давно умер, но его зеркало берегу. Вижу в нем его лицо.
— Видите? — спросил он испуганно. Однако тут же принял прежний деревянный вид и назойливо забубнил, что не оставит одну и проводит.
— Но чемодан вы понесете сами… Кстати, Кавсарат Самадовна. Я скажу, а вы запомните. Не правда ли?
— Запомню, — сказала я.
— Моя личная просьба. Если вы меня уважаете…
— Уважаю, — сказала я.
— Догадываюсь, практику вы проводили в городской школе?
— В городской, — сказала я.
— Там никто не удивлялся высоким каблукам и слишком яркому платью.
— Никто, — подтвердила я.
— Мы тоже. Мы не удивляемся, но, посоветовавшись с директором, лично просим к завтрашнему дню переодеть платье и туфли.
— Что переодеть? Повторите, пожалуйста.
Он шел впереди меня на два шага. Когда говорил, приостанавливался, а я опускала на землю свой огромный чемодан.
— Платье, — сказал он. — И туфли.
— Как я могу их переодеть? Они не одеты. Вы, наверное, просите меня переодеться и переобуться? Не так ли, Башир Ахмедович?
Он был терпелив и умел не слышать неприятные ему слова.
— Вот. Тот дом. Под толевой крышей. До свидания, Кавсарат Самадовна. Ваш первый урок завтра. Надеюсь. Мы. Сработаемся.
— Надеюсь, — ответила я.
Быстро темнело. Серые дома наступали на меня. Горы наклонились надо мной. Красная луна пристально в меня всматривалась».
Доказал ли я хоть что-нибудь? Удалось ли мне обличить переводчицу Амину Булатову?
Все видят: в моей повести только тридцать строк отведено под рассказ о том, как молодая учительница обрадовалась, что семнадцатилетний парнишка принял ее за свою сверстницу. Обрадовалась и солгала. А потом сама себя убедила, что это была шутка.
Что сделала Амина? Раздула. Разбавила этот эпизод, обогатила методом флотации.
Зачем? Что ей было нужно? Для чего стала писать от первого лица?
А что нужно весьма квалифицированным драматургам и киносценаристам, которые берут всемирно известные романы всемирно известных писателей, рубят на кусочки, просеивают через сито, прибавляют сахара, а иногда и сахарина, заливают желатином и эту студенистую массу называют так же, как раньше: «Ромео и Джульетта», «Идиот», или «Воскресение», или «Манон Леско», или «Кармен», или «Материнское поле»? Случается даже так, что на театральных подмостках не произносят ни слова. Какие-то смельчаки или безумцы коротко излагают поэтическую сущность всем известного произведения, а потом композиторы, режиссеры, балетмейстеры, каждый по-своему, трактуют написанное, переводят на язык музыки, балета.