И либреттист, и композитор, и балетмейстер, и костюмер, и гример, и художники-декораторы, и, конечно же, танцовщицы и танцоры говорят: «Меня вдохновило это произведение, этот образ, этот характер, я выражаю его по-своему! Не беспокойтесь, мы чтим автора — его имя печатается на афишах: Шекспир, Достоевский, Толстой, Прево, Мериме, Айтматов».
Тех, кто по-своему вдохновился и по-своему перевел, никто не преследует, никто не уличает.
Амину вдохновила повесть «Жизнь не ждет», она ее перевела на свой лад. Как нравится, так и переворачивает. Растягивает одно, выбрасывает другое. Ну и что? Она как-никак тоже литератор. Толкует произведения писателей, объясняет своим ученикам, что хорошо и что плохо. Программы ей мало, хочется раздвинуть рамки. Классиков трогать не решается, пробует руку на современниках… Тут я вспомнил: на вечере у Цагатовых Амина говорила, что на внеклассных занятиях вместе с ребятами разбирала мою повесть.
Вот и доразбиралась!
В тот день, когда начал читать перевод Амины и смотреть на свою Кавсарат чужими глазами, я поначалу был просто оглушен. Будто подкрался кто-то и треснул дубиной по затылку.
Признаюсь, временами думалось, что все это не реальность, а собственные мои измышления.
Уже начал путать трех разных девушек-учительниц: Кавсарат из существующей и напечатанной повести, Айгиму из киносценария и Амину, которая вроде бы и живой человек, натворивший бог знает что, но промелькнувший и тут же пропавший.
Все трое сливались в одну, и я не мог бы придать этому гибриду отчетливо выраженную внешность. Ум заходил за разум. Я говорил себе: Амина Булатова, которую так расхвалили в издательстве за перевод, вовсе бы и не существовала, если б не моя повесть. И уж, во всяком случае, здесь, на седьмом этаже, в моей комнате, а потом в комнате Аскера Цагатова она появиться бы не могла.
Однако я продолжал читать. Видел, как безжалостно выбросила переводчица десятки страниц моей повести, но, читая, все больше увлекался и все больше утверждался в мысли, что Амина, совсем недавно побывавшая в сходных обстоятельствах, по-своему понимает Кавсарат. Ее Кавсарат повторяла поступки моей по-другому. Пусть так! Если б одна Кавсарат, но и другие действующие лица видоизменялись под пером переводчицы.
Мальчик Манап… Она его сделала взрослее. С этим можно согласиться. Она его оставила у дерева, когда пошла в учительскую, и вышло, что обман открылся тут же. Что ж, может, и лучше — конфликт обостряется, читатель видит, как опасна неуместная шутка старшего. Но вот дальше Башир Ахмедович… В моей повести он появляется гораздо позднее, а здесь, в переводе, он провожает Амину и… отказывается нести чемодан, идет впереди приезжей девушки на два шага. Это неправда. Конечно, он и не хотел, но все равно чемодан нес: гораздо больше он побоялся бы, что молодая учительница примет его за дикаря, чем того, что аульчане увидят его с чемоданом приезжей.
Я не стал бы рассказывать об этих моих раздумьях, о фокусах переводчицы. Искажение есть искажение. Не так ли? Однако случилось что-то труднообъяснимое. На поля перевода моя рука внесла исправления. Не хватило места. Я взял машинку и перепечатал весь этот кусок. В моей интерпретации перевода Амины возникли исправления и переделки, которые даже самым появлением своим как бы подтверждали правдивость всего остального.
«Ага, попалась! — сперва злорадствовал я. — Покажу издателям, покажу твоим защитникам и поклонникам, до какой наглости дошла…» Ругался, шипел, проклинал, как вдруг начинал хохотать и радоваться, получая истинное удовольствие от того, как использовала она возможности, заложенные в некоторых главах: заложенные, но мною не осуществленные, а небрежно брошенные под ноги читателю. Амина их подобрала, разглядела, выбила пыль, проветрила, перекрасила и обновленную, яркую ткань преподнесла любимой своей героине.
Своей или моей? Уж и не знаю. Может, и не Кавсарат, а себе преподнесла?
Я пока привел всего лишь один пример. Всякий, кто мыслит не предвзято, должен согласиться: оригинал и перевод далеки, как небо и земля. Другой вопрос: что считать небом, а что — землей?