Кто-то из друзей отца спросил:
— Как это, брошка — и не овальная, и не круглая, и не квадратная? Неужели такое бывает?
Я пожал плечами:
— Вот вы думаете, что такого быть не может, а я сам видел — она как маленькая блестящая лужица с изогнутыми краями.
Все захохотали, а отец сказал:
— Что может быть красивого в луже? Ты думаешь, когда говоришь, а, Хартум? И неужели могут существовать рядом мастерство и небрежность?
Я не знал, что ответить, но тут впервые подумал, что небрежность, пожалуй, иногда и красива — она придает рисунку свободу и легкость. Не то чтобы я становился сторонником Раджаба и жены его Беллы, но отцовские слова уже не казались мне бесспорными. Обо всем этом надо было подумать.
— Если ты не можешь путно рассказать то, что видел, — нарисуй! — сказал мне отец.
Я пробовал. Но получалась не брошка, а какая-то медуза. Все надо мной смеялись, а я обижался.
Вот мне и пришла мысль сделать брошку на манер той, что я видел у Беллы.
Но от мысли до исполнения немалое расстояние. А тут еще девушка одна захватила и сердце мое и мысли: думать я мог только о ней.
Сегодня, придя домой на два часа позднее обычного, отец внимательно посмотрел на меня.
— Начинаю беспокоиться о тебе, Хартум.
— Что-нибудь случилось?
— С тех пор как вернулся из отпуска, хоть бы раз взял дома резец в руки. Цели видятся тебе высокие, любишь порассуждать об искусстве, а работать над собой не желаешь.
— Как так? Я работаю, отец. Только сейчас вернулся с комбината. — Трудно мне было скрыть обиду. Я пожал плечами и сказал: — Разве ты, отец, не знаешь и не уважаешь советские законы?
Как я и ожидал, вопрос мой удивил и возмутил отца. Минуту, а может, и больше, он молча смотрел на меня. Потом, покачав головой, сказал:
— Семь часов полагается работать — об этом хочешь сказать? Так истинного мастерства не достигнешь. Никогда не устану повторять: мастерство — в руке, в руке живут цветы орнамента. Если мало работаешь — легко устает рука, просит пощады, ищет облегчения и упрощения.
Раньше я никогда не возражал отцу и, что бы он ни говорил, не сомневался в его правоте. На этот раз вселился в меня дух протеста.
— Разве я только о рабочем дне? Вспомни, отец, ведь советский закон признает меня совершеннолетним. А ты? Ты, хоть и видел мой аттестат зрелости, не признаешь меня зрелым…
— Продолжай, продолжай!
— Глаза твои смотрят сердито. Может быть, не следует говорить?
— Ох, и тянешь же ты!
— Ладно, не буду тянуть, скажу прямо. Каждый день хожу на работу, каждый день одно и то же: подстаканники, подстаканники, подстаканники… Надоело! Мало того, прихожу домой — ты опять даешь мне в руки резец. Ну, а если не хочу сегодня, не хочу завтра — зато послезавтра найдет на меня вдохновение, и я горы сверну? В три раза больше сделаю, в пять раз лучше и красивее.
Отец криво улыбнулся:
— Хм! Вдохновение… Если бездельничать, откуда оно возьмется? Аттестат зрелости, совершеннолетие — смотри, какие выучил слова! Неужели, думаешь, зрелость и совершеннолетие дают право на глупость и лень?
— Вижу, вижу, отец, серьезно говорить со мной ты не можешь, выслушать не хочешь. С кем же делиться мыслями и переживаниями? Говоришь, вдохновение приходит во время работы. Думать, придумывать — на работе? Пчела лепит соты и не знает, что получаются они шестигранными. Она лепит и лепит, вдохновение приходит к ней во время работы. Неужели и ты, отец, когда делал свою знаменитую шкатулку, трудом считал только то, что творили твои руки? Рисунок, форма, краски, соотношение частей — разве не обдумывал ты их, не воображал в уме, раньше чем приступить к исполнению? На комбинате изо дня в день я вырезаю один и тот же орнамент. Какое уж там вдохновение! Однообразие убивает все живое…
— Уж не хочешь ли ты все перевернуть — шесть дней гулять и один день в неделю работать?
— Ты, отец, не отвечаешь на мои вопросы. Зачем тогда говорим? Не гулять хочу — думать хочу! Добиваюсь права считаться настолько взрослым, чтобы к мнению моему прислушивались.
— Добиваешься, чтобы к глупостям прислушивались, неряшливость одобряли? — Тут отец нехорошо как-то рассмеялся. — Один чересчур вдохновенный, чересчур мыслящий человек сделал сегодня подстаканник, который попал на витрину брака. Не знаешь, кто это, а?
— Там фамилия написана.
Отец побагровел от злости.
— Была фамилия. Теперь нет! Я подошел, смотрю — все криво, косо. Решил, что пьяному попал в руки резец… Потом подумал: «Нет, даже и пьяному кубачинцу не удастся наляпать такое. Рука не позволит». Читаю — моя фамилия. Под этим бракованным подстаканником, — ты слышишь, что говорю?..