— Слышу, отец!
— Под этим подстаканником, на который смотреть стыдно, стоит моя фамилия. Знаешь, что я сделал?
— Знаю: еще раз посмотрел, внимательно посмотрел и убедился, что гравировщик, отказавшись от надоевшего рисунка, сделал вещь красивее, легче, привлекательнее.
Отец взглянул на меня с жалостью и плохо скрываемым презрением:
— Так ты, значит, и пьян не был? Выходит, что не случайно, а нарочно испортил подстаканник? Сознательный брак — знаешь, как это называется?
— Неужели ты, отец, говоришь серьезно?
— А неужели ты, сын, в этом сомневаешься? И я не только говорю — я делаю. Увидев на витрине брака испорченный подстаканник и рядом с ним свою фамилию…
Я перебил отца:
— Это не только твоя, но и моя фамилия. Мы оба работаем на комбинате, но за свои поступки отвечаю я сам.
Отец отмахнулся и продолжал твердить:
— Увидев брак и рядом с ним свою, свою, свою фамилию, я остался на комбинате еще на два часа и отнес директору пять новых, отлично выгравированных подстаканников. Отнес и попросил снять за это мою фамилию с позорной витрины…
— Напрасно старался. Там рядом с фамилией стояло имя.
— Это имя дал тебе я! И не желаю, чтобы оно имело хоть что-нибудь общее с браком.
— Но что же делать? — воскликнул я в отчаянии. — Была бы у тебя дочка — выйдя замуж, перестала бы носить твою фамилию. Да, да, и тебе, отец, и мне было бы лучше: ты бы избавился от неприятностей, а я обрел бы самостоятельность.
Отец схватился за голову:
— Первый раз вижу мужчину, пожелавшего стать женщиной. Позор! Поистине, Хартум, голова твоя полна вдохновенных мыслей. Но если так будет продолжаться… Нет, не могу, еще два слова — и я схвачусь за палку.
С этими словами мой терпеливый и добрый отец, хлопнув дверью, вышел из дому. Мать побежала за ним, чтобы позвать обедать, а я тем временем отправился погулять и подумать.
МАДИНА
Однажды утром я выглянула в окно и увидела на зеленом склоне горы Цицилы яркие красные квадраты. Каждый раз, когда молодежь устраивает гулянья у Глазного источника — а это от нас довольно далеко, между аулами Амузги и Шири, — девушки раскладывают на горе платки. Так оповещаются все о том, что праздник начался.
До зеркального блеска начистив мучалы и кутки, накинув белые казы, обшитые бахромой, нарядившись в новые платья и сафьяновые чувяки, из-под которых видны узорчатые шерстяные носки, надев на руки браслеты, а на пальцы кольца, девушки аула (а среди них, конечно, и я) первыми отправляются к Глазному источнику. За ними шествуют парни в коричневых, светло-серых или черных каракулевых папахах. Их длинные рубахи подпоясаны отделанными серебром кушаками. Только на ногах, как дань современности, у них легкие фабричные туфли. Последними идут на праздник старики. Их модой не соблазнишь: на них черкески, украшенные газырями, галифе. Их папахи, кажется, поседели вместе с ними; на ногах у наших стариков мягкие сапоги.
Под полуразвалившимся навесом слегка журчит Глазной источник. Когда-то, услышав впервые, что источник называют Глазным, я решила, что водой его лечатся слепцы или близорукие. Оказалось же, что сюда, за сотни километров, приходят избавиться от «дурного глаза», то есть те, кого когда-то сглазили, на кого наслали дурные чары. Долго мне объясняли старушки, что это такое, но я, кажется, так до сих пор и не поняла.
Со всех сторон нас здесь обступают горы, безмолвно подпирающие синее небо. Внизу течет бурная речка; на той стороне, окруженный садами, виден небольшой аул Шири. Он издавна славится святыми местами и, было время, кормился ими. Теперь, конечно, паломники приходят не так часто, как раньше, но если появляются — останавливаются обязательно в ауле Шири. Такова традиция. Ни к нам в Кубачи, ни в другой, соседний аул Амузги паломник на ночевку не пойдет.
Как только уселся на камни гармонист и полились по долине звуки танца, девушки и парни встали в круг.
Вдруг, откуда ни возьмись, явился тот проклятый, которого ненавижу, имя которого хочу забыть. Он, конечно, первым выскочил в круг, не терпелось козлу скакать, Я предложила подругам спеть ему такую частушку: