Почему остался звук? Эта недоуменная мысль мелькнула и тотчас исчезла, но недоумение оставалось. Он опустил глаза и увидел свою руку, державшую кружку. Увидел, что Конрад, Ганс и Вилли уже сидят. И он сам сидит, а в ушах все еще держится эта фраза:
— Зетцен зи зих.
Кто это сказал?! Ах, да… Это сказал русский лейтенант! Да, это он сказал, и тогда сели эти трое, и у него тоже подогнулись колени. О, черт! Назло тебе поднимусь! — он заставил себя встать, поднял кружку и большими глотками выпил все до дна… опять поставил ее на стол и вдруг увидел, как тот русский, который стоял возле белого кухонного шкафа, вдруг шмыгнул носом и тыльной стороной ладони провел по своим губам, отирая их. И хотя выпил он, Отто Кремер, а губы машинально утер русский, — эта естественность и простота жеста вывели его из оцепенения. И сразу все предметы вокруг прояснились и обрели свой смысл.
Нож!..
На столе лежал нож. Лезвие отливало синевой, кончик его был в сливочном масле, к нему прилипли две хлебные крошки…
Надо взять нож…
Не схватить, а именно взять…
О, черт! Неужели нельзя заставить пальцы не дрожать?!
Так. Нож в руке…
Теперь только не надо смотреть на…
Едва успев подумать об этом, он поднял голосу и тут же встретился взглядом с глазами русского лейтенанта. Отто поспешно вильнул глазами книзу, судорожно сунул нож в пластмассовую масленку, подцепил кусочек масла и старательно начал намазывать ломоть хлеба. Но, не намазав и половины, швырнул нож и хлеб на стол, сел и теперь уже вызывающе уставился на русского. Теперь, когда мир вокруг него стал предметен, он попытался привести в порядок свои мысли. Но пристальный взгляд русского мешал ему. Отто много раз приходилось смотреть в чужие глаза, и он почти безошибочно читал в них то боль и страх, то тупое безразличие, то — и это было чаще всего — откровенную ненависть. В этом взгляде он не мог прочесть ничего. Отто ясно видел в них работу мысли, но суть ее черт, черт, черт! — оставалась для него непостижимой.
— Эссен… Эссен зиер буттерброт.
Опять этот русский! Он снова внес сумятицу в только что начавшие выстраиваться мысли своим старательным произношением, и Отто не сразу сообразил, что ему предлагают съесть бутерброд, а не «ваше масло и хлеб».
Проклятый русский!.. Он не дает сосредоточиться!
Надо взять себя в руки.
Да! Но почему этот лейтенант не скомандовал им «руки вверх!»?..
Ветер толкнул форточку, и шум и плеск падающей потоками воды стал настолько явственен, что Отто чуть не подскочил.
Дождь! Ну конечно же, идет дождь, ливень хлещет, и русский не хочет их конвоировать сквозь эту водяную стену, где шаг-другой в сторону — и тебя уже не отыскать.
Так вот откуда этот звук льющегося стекла! Теперь все стало на свои места… Русский прав. Случись все наоборот, Отто тоже не стал бы вести пленных под проливным дождем.
Он сделал вид, что смысл сказанного русским только сейчас дошел до него, и выдавил из себя улыбку:
— Данке… Данке шён…
Взял свой бутерброд, взял нож и аккуратно расправил по хлебу масло. В самом деле, почему бы ему и не закусить, если ему это предложили? Он старательно жевал хлеб — медленно-медленно, выгадывая время.
Спокойствие, Отто, спокойствие! Кстати, где Курт? Неужели они убили его? А если нет? А если он вдруг появится сейчас, сориентируется — и нападет на них с тылу… Тогда глы еще поглядим, чья взяла!
Хотя Иван Хлопин и укрылся под навесом крыльца, ветер время от времени срывал летящие с крыши ливневые потоки и швырял их в лицо. Мелкие струйки текли с капюшона масккостюма по лбу, скапливались на бровях и просачивались на ресницы. Смотреть было трудно, и Хлопин все время вытирал пальцами глаза. За три года окопной жизни Иван привык к тому, что война не считается с погодой, и научился приспосабливаться. Вот и сейчас он нашел выход: откинув капюшон, Иван снял пилотку, сложил ее вдвое, приложил ко лбу и, натянув капюшон таким образом, чтобы передний край его проходил как раз по пилотке, затянул шнурок. Теперь капюшон нависал надо лбом этаким козырьком, и вода не могла уже попасть в глаза. Крупные капли расплескивались фонтанчиками на гладком крашеном полу крыльца и стекали к самому краю, образуя лужицу возле нижней планки перил. Хлопин покачал головой и одобрительно чмокнул языком. Крепкий тут, видать, хозяин, ежели и крыльцо прошпаклевано… Вот только нижнюю-то планочку надо бы на колодочки поставить — в ту щелку вода бы стекала…
Иван не думал о том, что происходит там, за дверью, хотя он и успел заметить фрица. Там тихо, значит, порядок, значит, лейтенант Пименов что-то придумал. А как же иначе?
Хлопину нравился этот негромкий лейтенант, хотя всех немного смущало то обстоятельство, что новый командир ко всем обращался на «вы». И дело было вовсе не в том, что лейтенант прибыл в дивизию недавно, — другие на второй день переходили на «ты», а некоторые и вовсе с первого дня обращались к первому попавшемуся: «Эй, ты, ну-ка сбегай к старшине…» Пименов же говорил «вы» уверенно и обыденно, словно бы другого обращения вообще не бывает, говорил так, что не возникало отчуждения, — наоборот, у того, к кому обращался лейтенант, где-то в глубине души возникало неосознанное чувство благодарности к нему и уважительности по отношению к самому себе…
За спиной скрипнула дверь, Хлопин обернулся и увидел старшину. Тяглый объяснил, что где-то здесь болтается еще один немец.
— Ты его сразу не окликай… Допущай до себя, а там… — старшина изобразил руками. — Если што — крутани его легонько…
Он еще минуту постоял, посмотрел на лужицу у крыльца и негромко бросил:
— Вона, пузырями пошел… Зараз сыпанет напоследок и конец ему…
Шаркнул подошвой по гладкому настилу крыльца — не скользко ли, повернулся и, шагнув в полутьму коридора, закрыл за собой дверь.
Ливень действительно припустил еще сильней, минут пять барабанил по козырьку крыльца, потом сразу сник, пошел реже и реже. Хлопин шагнул к перилам: а ну как не сразу схватишь фрица — сиганет с крыльца, тогда лови его!.. То, что он будет «хватать» фрица, а не фриц его, у Хлопина не вызывало сомнений: первое — тот ничего не знает, второе — без оружия, а что касаемо сноровки, про это Иван даже не думал. Он был высок и тощ — тощ до такой степени, что каждый раз, как только выпадал случай помыться в баньке, Стахов, глядя на раздевающегося Хлопина, непременно проезжался по его адресу: