Если бы его тогда спросили, целился ли он — он не смог бы ответить. Наверное, раз тот упал. Но он не помнил. Просто он очень хотел убить. И убил.
Панасенков нажал на защелку, вынул пустой рожок, сунул его, не глядя, за голенище и вставил новый. Смертно просвиристев, над самой головой пролетел рой пуль. Срезанная ими ветка упала ему на пилотку и защекотала за ухом. Он недоуменно смахнул ее, не сразу догадавшись, откуда она взялась. Вторая очередь заставила его ткнуться носом в сырую стенку кювета, — пули прошли совсем низко. Панасенков отполз чуть-чуть вправо: ему показалось, что там кювет глубже. Осторожно выглянул. Все его тело тряслось мелкой дрожью.
Но это не был страх. Он дрожал от возбуждения. Наконец-то он ведет бой свой первый бой! И он никуда не уйдет отсюда!
Там, на другой стороне дороги, снова замелькали серо-зеленые фигурки. Но теперь Панасенхов старательно выцеливал бегущих, бил короткими очередями. После каждой очереди прислушивался и радовался, когда со стороны мызы откликались автоматы разведчиков.
Потом он снова стрелял по бегущим и удивлялся тому, как они падали, и радовался, что он не зря лежит в этом сыром кювете. В одну из пауз он обратил внимание, что от мызы стучит уже только один автомат, и затревожился: что там: у них? Но немцы опять начали перебежки, и он стрелял, стрелял, стрелял… Кончился второй рожок. Меняя его, он повернулся на правый бок и вдруг ощутил резкий удар в левое плечо. «Какая здоровая ветка свалилась», — подумал он. Но по плечу побежало что-то липкое и горячее. Он повернул голову и увидел, как сквозь ткань гимнастерки проступало и ширилось темное пятно. «Ранен?» удивленно подумал Панасенков и попробовал пошевелить левой рукой. Рука не двигалась. Он испуганно приподнялся, и в этот момент второй удар опрокинул его…
…Настойчиво стучали дятлы. Они стучали непривычно быстро, а главное, громко — так громко, что стук их, отдаваясь в голове, мешал сосредоточиться. А ему нужно было обязательно сосредоточиться, чтобы вспомнить что-то самое главное… Что же было?.. Ах да — они выскочили из мызы, оставив там тех, и лейтенант торопливо объяснил ему, Панасенкову, что надо перегнать лошадей за дорогу, так, чтобы те в мызе услышали и подумали, будто все уехали… И он гнал коней через дорогу… А дальше все заволакивала обида, горше которой и придумать нельзя: его оставили, как мальчишку, который больше ни на что не способен, кроме как стеречь лошадей… А потом был бой. И падали серо-зеленые фигурки под его очередями. Но не это он силился вспомнить. Это было до боя…
Что же это было?..
Он начинал вспоминать все сначала, и скова слышал скороговорку лейтенанта, снова гнал коней через дорогу… А дальше опять захлестывала волной обида, и он никак не мог вспомнить то самое…
В короткой жизни Панасенкова не много было обид, которые помнились бы долго. Лишь одну он не мог забыть, нанесенную ему еще в детстве, когда он учился в пятом классе. Жил он тогда с отцом и матерью в одноэтажном доме прямо возле линии железной дороги, на которой отец работал ремонтником. Мимо окон проносились пышущие паром локомотивы, из окошек которых выглядывали черные с белозубым» улыбками машинисты. Виктор мечтал стать машинистом, но после поездки в «Артек», куда его послали за то, что он больше всех собрал металлолома, — душа его раздвоилась. Когда он увидел море и уходящие за линию горизонта корабли, он решил стать капитаном дальнего плавания, хотя мечта о вождении грохочущих локомотивов оставалась в его душе. Отец и мать частенько посмеивались над его раздвоенностью. Он любил их бездумно — просто любил, потому что — родители. Мать существовала для того, чтобы кормить и латать штаны, штопать носки, стирать. Отец — чтобы ходить в школу, когда вызывали родителей, и стегать ремнем. Стегал больше для порядка, и Витька привык, хныкал лишь для того, чтобы показать, будто ему больно и в самом деле. Соседского же Леньку, Витькиного дружка и однокашника, Ленькин отец бил смертным боем. И вот однажды, когда на школьном дворе футбольный матч между пятым «А» и пятым «Б» был в разгаре, Ленька разбил мячом окно в учительской. Виктор представил себе, что будет с Ленькой дома, и взял вину на себя. Отцу Виктора предложили возместить «нанесенный ущерб». Он отстегал сына, но платить не стал, а вставил стекло сам. Витька, гордый своим поступком, побежал на улицу. И там он увидел Леньку. Под левым глазом друга багровел огромный синяк. Оказывается, Ленькин отец избил сына «для профилактики» — тоже, дескать, там был, небось без него не обошлось!.. Виктор был потрясен напрасностью своей жертвы и никак не мог простить Ленькиному отцу этой обиды…
Дятлы перестали стучать как-то сразу. От наступившей тишины Панасенков очнулся и открыл глаза. Прямо над головой висела надломленная пулей ветка. Она держалась на тонкой ленточке коры и тихо покачивалась. Сквозь поредевшую листву кустарника проглядывал рыжеватый ствол сосенки, уходившей кроной в белые-белые облака…
И в этой тишине вдруг отчетливо, словно Панасенков услышал его только сейчас, прозвучал приказ лейтенанта: «Доложи — немцы находятся в двенадцати километрах на юго-запад от мызы! Повторяю…»
Так вот чего он никак не мог вспомнить!
И сразу с ужасающей ясностью до него дошел смысл наступившей тишины: никаких дятлов не было. Просто замолчали автоматы, и молчание их не нужно было объяснять.
Что же он наделал!.. Что же он наделал!..
Это ему, Панасенкову, приказывал командир уходить, потому что никто, кроме него, не мог добраться до своих и доложить… А почему, собственно, только он?.. У них тоже была еще возможность уйти, отстреливаясь. Они были в лесу, не на открытом месте, и…
Новая мысль ожгла его мозг: могли уйти… а могли и не уйти… Да-да, могли уйти, а могли и не уйти!..
А он мог!..
Потому лейтенант и выбрал его, чтобы — наверняка…
Могли уйти… А он не выполнил приказ, вмешался в перестрелку, и они уже не могли уйти — они оттягивали немцев на себя, чтобы дать возможность ему, идиоту, опомниться и ускакать с донесением…
И теперь они лежат там на опушке, и фрицы обшаривают у них карманы. Лежат, потому что он, Панасенков, не исполнил свой долг… И по его вине они лежат там, мертвые…
Могли уйти, а могли и не уйти… А потом они уже не могли уйти. Из-за него…
А он мог…
Почему — «мог»?
Он должен сделать это сейчас…
Панасенков с трудом перевалился на живот. Боль резанула так, что у него потемнело в глазах. Он полежал, пока боль не приутихла, и поднял голову.
От мызы по направлению к нему шел немец. В правой руке он держал автомат, помахивая им в такт шагам. Казалось, будто он идет с тросточкой…
Теперь уходить было нельзя. Панасенков скосил глаза налево. Автомат лежал на бровке в двух шагах от него.
«Так, — подумал он, — надо подползти к автомату… Потом срезать этого фрица и добраться до лошадей…» Он прикинул расстояние и решил подпустить немца поближе. Вон, до той березки…
Стиснув зубы, Панасенков пополз по кювету, превозмогая режущую боль в боку. Ползти было трудно, левая рука не действовала. Но он все-таки дополз. Правой рукой выкопал ямку, сунул автомат рожком в нее и попробовал прицелиться…
Немец шел не спеша. Панасенков силился разглядеть его, но по полянке вдруг поплыл туман и закрыл немца. Через некоторое время туман растаял.
Немец шел уже посередине поляны.
И снова появился туман…
«Странно, — подумал Панасенков, — откуда мог взяться туман?..»
На этот раз он был какого-то необычного, розоватого оттенка. «Только бы он не наплыл, когда тот будет подходить к березке!» — мелькнуло в голове у Панасенкова, и тут же новая полоса тумана, уже сизо-багрового, застлала всю поляну, и березку, и дорогу…