— Но ты не шлифуешь стекла, — запальчиво перебила Лариса. — Вы пальцем не желаете пошевелить, только кричите: ах какие мы несчастные, нам мало платят!
— Ну не надо, не надо, — ласково-огорченно сказал Евдокимов.
Андрей Иванович задохнулся от обиды и гнева.
— Несчастные не мы, а эта страна дураков, где торгаш ценится дороже ученого! Прохвостов сеять не надо, они сами родятся: вон, капитализму еще десяти лет нет, а чубайсы и березовские уже с миллионами. Этого… добра предостаточно, но в мире сейчас всё определяет наука, технологии, — а ученого надо вырастить!
— Мы все привыкли, что о нас должно заботиться государство, — чужими словами сказала Евдокимова. — А человек должен отвечать за себя сам. Надо приспосабливаться.
— И вскользь мне бросила змея, — с чувством прочел Андрей Иванович, —
— Господи, как я устала, — тихо сказала Лариса.
— Ну вот, я уже и змея!
— Я не про тебя говорю, — хмуро сказал Андрей Иванович, хотя говорил он, конечно, в том числе и о Евдокимовой. — Я просто не понимаю этой… радостной мины при всенародной чуме.
— Да какая всенародная чума? А раньше что, лучше было? Все были равные и все были нищие. Сейчас хоть каждый… ну, я не беру там пенсионеров, — может хорошо зарабатывать.
— Каждый?!
— Каждый! — воскликнула Евдокимова даже с необычной для нее недоброй горячностью — и густо залилась краской поверх своего пылающего румянца. Евдокимов что-то умиротворительно зашипел. — Сейчас каждый может пойти и открыть свою фирму.
— Ну да, а на следующий день к нему придут бандиты. На бандитов работать? Не стыдно?
— Ну при чем тут это, Андрей! Я же не говорю, что всё хорошо! Но работать и зарабатывать можно… а если человек не хочет работать, значит, сам виноват.
— Мы еще попутно разрешили вопрос о свободе воли, — ядовито сказал Андрей Иванович и даже оскалил зубы в усмешке. — Августин, Кант, Гегель, Шопенгауэр, Ницше, Энгельс… — Андрей Иванович сыпал философами почти наугад, потому что с мнениями классиков был знаком большей частью по справочной литературе и в значительной мере довольствовался собственными умозаключениями; впрочем, он был уверен, что Евдокимовы в этом ни уха ни рыла не смыслят и даже не знают, что такое “свобода воли”, — …Гуссерль, Кьер… кегор, — столетиями ломают друг о друга копья и перья, а тут раз! — и готово.
— Какая еще свобода воли? — недоуменно-недовольно спросила Евдокимова. Евдокимов сидел со слабой терпеливой улыбкой на губах.
— Вот я беру бокал, — Андрей Иванович торжественно протянул руку и взял бокал. — По своей ли, полностью независимой от окружающего меня мира воле я взял бокал? Или в окружающем меня мире произошли какие-то изменения, подействовавшие на меня, на материю моего мозга, который, в свою очередь, с необходимостью побудил мою руку поднять бокал? По своей ли собственной воле человек ленив и дурен, свободен ли он в выборе между добром и злом? Или он ленится и подличает по своей природе, своему строению, своей генетике и воспитанию… но воспитанию опять же только в той мере, в какой генетика позволит его воспитать? Вот человек украл — а мог ли он не украсть? Штангист не может поднять штангу весом в триста килограммов — нет сил у тела; а может быть, вор не может не украсть — либо у него вообще нет свободы воли и мир полностью управляет его… определенным образом устроенным мозгом, его волей, либо какая-то свобода есть, но его мозг по своему строению слаб и не может противиться искушению. Если человек состоит только из клеток, то как он может быть ответственен за строение этих клеток? А если мы допустим существование души и Бога, то там вообще сам черт голову сломит… Но вы, оказывается, всё уже выяснили: сам виноват!
— Философия, — неожиданно грустно сказал Евдокимов.
— Глупости это всё, — с сердцем сказала Евдокимова. — И правильно, что твой Спиноза шлифовал стекла. За такие рассуждения еще и деньги платить? Работать надо, а не рассуждать. Каждый человек сам хозяин своей судьбы.
Это “надо работать” — она работает, он не работает! — совершенно сокрушило Андрея Ивановича… ударило его тем больнее, что в этих словах была доля — и немалая — истины: в последнее время на душе у него было так тяжко, что работать в полную силу — самозабвенно, отрешенно от мира, переселившись на время работы в иной, недоступный этому мир — он просто не мог: у его разума не было сил вырваться из внешнего мира. Одиночество не спасало, в институте же целые дни уходили на бесплодные разговоры… Да, он не работает. И впереди сокращение…