— На чем он тебя зацепил? — спросил Мохов, снова устраиваясь на столе.
— Когда вернулся, познакомился с Куксовым в пивном баре на Красноармейской, — после некоторой паузы заговорил Лямин. — Побалакали о том, о сем, понравились вроде друг другу. На следующий день у него дома он познакомил меня с Судовым. Тот, как родной отец, со мной говорил, про детство расспрашивал, про маму, папу, что люблю, что не люблю. Мировым мужиком показался, все понимающим, добрым. На работу, сказал, не устраивайся, повремени, отдохни маленько, я, мол, с милицией все улажу, она, говорит, у меня вся здесь, да и родственник один там работает, это вы, значит. Одел меня, обул, джинсы подарил, куртку кожаную, трусы даже финские подарил. Пять сотен дал, поезжай, говорит, на юга, винца попей, с девочками погуляй, а там видно будет. Я, конечно, первым делом в Сочи, косточки погрел, покупался, все так здорово было. Когда приехал, он меня на работу устроил, работа плевая, сутки вкалываешь, трое отдыхаешь. Что касаемо денег, сказал так, когда будут, тогда и отдашь. Жил я, гулял, горя не знал. Потом как-то он меня встретил и спокойненько так заявил: ну что ж, Гриша, погулял ты вволюшку, пора и делом заниматься. Будешь, говорит, в тайге пушнину добывать, там же выделывать будете. Короче, полный комбинат. Я, конечно, в отказку, не хочу, говорю, опять небо в клетку разглядывать. А он жмет, нехорошо, говорит, старого человека обижать, я вот, мол, сколько тебе хорошего сделал, да и опасности никакой, в крайнем случае штрафом отделаешься. Помогу, говорит, ты же знаешь, какие у меня связи. Вот так стали мы с Шуровым, то есть с Аристовым… это… браконьерничать. Работали мы так…
— Детали потом, — прервал его Мохов.
— Ну да. Платил он мне исправно и прилично, как мне казалось. Но тяжко мне было, два раза чуть не поймали: раз вертолетчик, другой раз участковый километров пять за мной гнался. Короче, устал я, от страха устал. Я ж в конце концов не супермен какой, да и машина моя примелькалась. Для этих дел Судов мне доверенность выписал на «Запорожец» старенький. Сказал ему об этом. Тот говорит, ну что ж, отдохни. Позвал однажды меня в гости к себе. А там девчонка у него сидела, красивая, как смертный грех. Выпили мы, конечно, потанцевали. Я девчонку обнимаю, она отвечает, я, конечно, вне себя от радости, сроду такой не было. Выпили еще. А Судов мне шепчет, давай, мол, веди ее в другую комнату. Я уже совсем захмелел, а пьяный дурной я. Одним словом, привел ее в комнату. Раздевать начал, а она как к родному, а когда раздел уже, она вдруг отбиваться, а я ошалел, руки ей выкручиваю, она кусаться, да больно так, я ей по щекам дал, наверное, сильно, она как заорет. Тут Судов вбегает. Ай-я-яй, говорит. Изнасиловать хотел, иди, Маша, заявляй в милицию. Не терпится мальчишке вновь в зоне побывать. И, приговаривает, посадят тебя, Гриша, посадят. Вон сколько следов на девочке оставил, да и сам весь искусанный, долго разбираться не будут. Ну, я в слезы, на колени, не губите, мол… — Лямин зажмурился и с силой помотал головой. — Даже вспоминать гадко. А он отвечает, ладно, но учти, как чуть что не так, Маня сразу в милицию, а я как свидетель пойду. Что ты меня продашь, не боюсь. Поди докажи, что я к шкуркам отношение имею… Так он меня в полный оборот и взял.
— И ты поддался на эту ловушку? — не удержался Мохов.
— А что мне оставалось, ведь все так правдоподобно было. А потом опять как ни в чем не бывало, все такой же добренький, ласковый. Извинился даже однажды за этот спектакль, сказал, сам пойми, Гриша, это работа, надо же как-то тебя на приколе держать. Я, говорит, человек поумней, посильнее всех вас, мартышек, но мне много не надо, во властелины не рвусь. Живу припеваючи, все у меня имеется, дом, квартира, машина, племянница любимая. Знаете, он все время к месту и не к месту о племяннице говорил, с такой лаской говорил, я прямо думал, вот-вот разрыдается, сю-сю-сю да сю-сю-сю, единственная, мол, моя кровинушка, все для нее одной, все для нее, родненькой. Прямо как примерный папаша, чтоб он сдох!.. И показалось мне, что и вправду он ее любит, на самом деле, а?
— Дальше, — бросил Мохов, а сам подумал: «Любит, без сомнения, и только ее, и только себя, и больше никого. Те, которые в сорок первом к нам заявились, тоже детишек своих любили, вихрастые головки гладили, в голубые глазки целовали, горшочки выносили, сказки на ночь про Рюбецаля и Барбароссу рассказывали, и собачек любили, и кошечек. Однако эта любовь не мешала им тысячи людей в печку отправлять, да и самим иной раз пистолетиками да автоматиками баловаться… Недочеловеки ведь, нелюди… что их жалеть-то… Не то что детишки мои».
— И любовница у меня есть, говорил, верная, — продолжал Лямин. — Когда неверна будет, в порошок сотру, и вами помыкаю как хочу. Радостно мне от того, что все могу. Потом махнул рукой и говорит, да что тебе объяснять, все равно не поймешь. — Лямин помолчал. — Ну вот, а недавно вызывает меня, говорит: помнишь разговор про любовницу? Так вот, неверная она мне оказалась, надо ее проучить. Угонишь машину, я тебе покажу, где она ходит по вечерам, живет она на окраине, там людей мало. Так вот, на машине ты ее и собьешь. А потом я документы тебе справлю, и денька через два исчезнешь из города. Спешить пока некуда. Шуров… в смысле Аристов… не жилец уже, не продаст тебя. А после этого дела, что я по-дружески, по отечески прошу тебя выполнить, отсидеться тебе надо будет на всякий случай, пока поутихнет. Я в истерику, не буду, говорю, не буду. А он снимает трубку и заявляет: ну что, звоню Мане, там срок поболее будет. Одним словом, проинструктировал он меня, выбрал удобный день, водки налил ну и…