Иногда Оуэн закрывал глаза, потом слегка приоткрывал их, когда его веки немного приподнимались, он казался еще неподвижнее, с сигарой во рту, на которой держался длинный столбик пепла.
Вдруг что-то пошевелилось справа от него, метрах в трех, потом еще раз, но так незаметно и неожиданно, что он даже не сразу сообразил: это приподнимался чехол на одной из шлюпок. На палубе их было закреплено шесть, не считая большого вельбота. Каждая была накрыта чехлом из грубой серой парусины, образующим подобие палатки.
Один из этих чехлов шевелился, приподнимался и, если бы не мелькнувшие в щели человеческие руки, можно было бы подумать, что там прячется какое-то животное.
Оуэн сидел неподвижно, а чехол по-прежнему шевелился, щель достигала уже нескольких десятков сантиметров. Казалось, можно было различить чье-то лицо, чьи-то тревожные глаза…
Наверное, незнакомец понял, что его сейчас могут обнаружить, и чехол замер. Затем он приподнялся снова, но не сразу, а долгие минуты спустя, и стал опускаться, чтобы занять прежнее положение.
В шлюпке кто-то сидел и испугался, увидев майора. Поскольку майору тоже случалось пугаться, он не хотел внушать страх другому и затаил дыхание. Его погасшая сигара приобрела горьковатый привкус. Ему хотелось почесать ногу, но он боялся шевельнуться.
Интересно, шелохнется ли чехол еще раз?
Что можно сделать, чтобы успокоить человека, который там прячется?
Дверь в рубку радиста была по-прежнему открыта. Шуметь не следовало.
Майор долго сидел неподвижно, устремив глаза в одну точку. Потом очень осторожно принялся насвистывать. Ему казалось, что человеку будет легче, если тот услышит этот свист. Он выбрал простую приятную мелодию, потом встал, подошел к лодке, осторожно прислонился к ней и пробормотал быстро и тихо:
— Не бойтесь!
Секунда на размышление. Понимал ли незнакомец по-французски? Он повторил то же самое по-английски, потом по-испански, вновь стал насвистывать и со спокойным, уверенным видом начал спускаться по трапу.
Итак, кроме положенного груза, «Арамис» вез на своем борту к Южным морям неизвестного пассажира. Бар и кают-компания были закрыты, а на трапах и в коридорах горели лишь две ночные лампочки. В черных дверных проемах кают все так же под скрежет вентиляторов надувались пузырями портьеры.
Только в каюте у Альфреда Мужена еще горел свет, и по доносившимся оттуда звукам можно было заключить, что он перекладывает содержимое чемодана.
Он отодвинул занавеску, чтобы посмотреть, кто идет, и узнал англичанина.
— Доброй ночи… — произнес тот.
А в ответ получил тяжелый взгляд и наконец ироническое:
— Доброй ночи…
Интересно, там, на носу, влюбленные по-прежнему обнимались? А человек из шлюпки — осмелился ли он наконец поднять чехол, чтобы вдохнуть свежего воздуха?
Наполовину раздевшись, Оуэн взглянул на себя в зеркало, пощупал дряблые красноватые мешки, которыми были отмечены светлые, как у ребенка, глаза, а затем стал мыться перед сном.
Погасив свет, улегся наконец и Альфред Мужен, а в соседней каюте какая-то женщина бормотала во сне что-то неразборчивое.
II
В первое же утро после выхода из Панамы произошел небольшой инцидент. Случилось это около десяти часов утра.
В шесть утра Оуэна разбудили матросы, драившие палубу под иллюминатором его каюты. Утренняя свежесть и свет заставили его подняться с постели. Почти бесшумно, с легким гулом, который скоро становится привычным, как плеск воды о корпус корабля, «Арамис», подобно насекомому, упорно ползущему вперед, шел своим курсом среди бескрайней сине-золотой глади, как огромная раковина, пронизанная перламутровой радужной свежестью. На полубаке матросы тоже мыли палубу, а возле мачты тощий длинный миссионер с рыжей окладистой бородой, одетый в шорты, пользуясь тем, что пассажиры еще спали, занимался гимнастикой, дабы придать гибкость своему телу.
Оуэн улегся снова и еще несколько раз засыпал и просыпался; по правде говоря он и не спал, а только слегка дремал, и в этой полудреме смешались сон и явь. Ему казалось, что он видит откуда-то сверху черно-белый пароходик, прокладывающий себе путь среди безмолвия океана. От этого видения на него повеяло покоем. Впервые в жизни он плыл на таком маленьком непрезентабельном пароходике, где все пассажиры жили как бы одной семьей.
Часов в восемь за переборкой его непосредственные соседки — дамы Мансель, тетка и племянница — начали ссору. Слов он не различал, но явно слышал, что молодая особа повышала голос и бранила тетку.