Он улыбнулся, и Порченым на миг показалось, что лицо Пустотника удлиняется и становится плоским, приплюснутым, глаза сдвигаются назад, к острому гребню на чешуйчатой макушке, и улыбка становится оскалом алой пасти…
Пустотник развел руками, поклонился и вышел. Порченые жрецы долго разглядывали захлопнувшуюся дверь.
— Мы отдали беса зверю, — разлепил высохшие губы слепой Мердис. — Возможно, мы, люди, имеем на это право. Я говорю — возможно — но… Что скажут остальные?
Остальные не ответили.
— …И никто из них не вернулся назад, чтобы рассказать оставшимся о скрытом за облаками, и ветер занес горячим песком следы безумцев, что уходили за ответом… Спи, девочка моя, спи, поздно уже…
Лар Леда — нет, сейчас просто сонная, теплая Леда — свернулась уютным клубочком, обеими руками обхватив подушку, и тихо дышала, зарывшись носом в пуховую белизну изголовья.
Зу Акила склонилась над спящей, поправляя сползшее одеяло, и лицо ее в это мгновение было удивительно мягким, грустным и домашним. Кормилица смыла на ночь свою обильную косметику, и на впалых щеках резко проступили ритуальные шрамы, положенные при инициации любому человеку Бану Зу Ийй… Она неожиданно вспомнила обряд, вспомнила колдуна племени, когда он наносил первый разрез, вспомнила его слова… «Помни, дочь пустыни, во имя чего бы ни текла кровь человеческая — течет она одинаково!…» Красная капля упала ей на ладонь, она слизнула ее, ощутив солоноватую горечь, и нож прочертил вторую борозду на юной, шелковистой щеке. Во второй раз ей было больно.
«Не забывай эту боль, становящаяся взрослой, помни, боль можно выплеснуть, но можно и проглотить… Боль скрытая отравляет человека, а вырвавшаяся наружу — отравляет мир, и он переполняется криком, болью, смертью… глубока чаша, но хлынет через край, и…»
— Зря… зря я рассказывала тебе наши сказки, — прошептала Зу Акила, гася стоявшие у изголовья свечи. Она брала горящий фитиль легко и свободно, словно огонь не жег ей пальцы, и пламя послушно умирало от прикосновения. — Зря. Тебе бы родных, городских рассказать, про бесов да Пустотников, про Порченого Клития и войну с Постройками… Только не знала я их тогда, а сейчас знаю, да поздно уже…
О небо, думала старая Зу Акила, о выгоревшее небо песков Карх-Руфи, как же быстро ушли вы, братья и сестры мои! — как оранжевые язычки ночных свечей, ушли вы с рассветом, превратившимся в закат… Зачем, зачем вкусили вы, гордые наивные дети, горечь и сладость чужой веры; зачем приняли на плечи свои бремя Права, Права на смерть, зачем?! Как же оказалось просто, как заманчиво — понять, что ты свободен тем, что можешь уйти!… Уйти от страха, от боли, уйти от врага и от тоски, снять ярмо и рассмеяться жизни в лицо… чужая вера, блестящая, подобно стеклу фальшивых бус, и не догнать, не окликнуть…
О небо, думала старая Зу Акила, о горбатое небо оазисов Сарз и Уфр, где же вы теперь, осколки кувшина Бану Зу Ийй, узнавшие о свободе выбора и не удержавшиеся, не сумевшие остановиться… где вы, и неужели я последняя?!
О небо, думала старая Зу Акила, о скрытое крышами небо города, зачем ты заставило меня вложить в эту спящую девочку горькие сказания песков, где жизнь зубами рвет призрак смерти, а не превращает разложение в возвышение?! О, подлое небо, если здесь — пресно и серо, а там — ярко и празднично, то почему никто не вернулся похвастаться или хотя бы подтвердить?!
Мудр был дряхлый колдун, слова его резали душу, оставляя памятные шрамы, и кормилица бередила сейчас один из таких рубцов — три дня пути от Медных ворот до Сифских источников, потом в направлении тени, отбрасываемой скалой у заброшенной стоянки; еще день, и еще, мимо развалин, через Великий Масличный перегон, и дальше, дальше — до того скрытого от недобрых глаз оазиса, где доживал свои годы последний колдун умершего народа, и дожил, и умер…
Спи, девочка моя… Завтра вечером купленный погонщик будет ждать за воротами, и опальный бес Марцелл перекинет сумки через спину жующего нара, и я не позволю пылинке сесть на тебя, пока мы не войдем в забытый уголок, где ты будешь жить, не ожидая ритуального Ухода, которому завидуют многие из опьяненных Правом…
Кормилица раскачивалась из стороны в сторону, в чуткой старческой дреме, и все ей казалось, что городские ворота остались позади, а бес Марцелл горячит коня, вырываясь вперед, и что-то кричит, улыбаясь…
XV. 3. Вещью называется любой предмет — или совокупность предметов — произведенный путем человеческого труда и используемый человеком в его жизнедеятельности.
XV. 4. Целевое назначение предмета (или совокупности предметов) его функции и внешняя структура образуют так называемую категорию «вещности», отличающую вещь от предметов бессмысленных и бесполезных.
XV. 5. Всякая вещь, независимо от функции и назначения, обязана функционировать исключительно за счет мускульной силы человека или животного. (см. раздел «Вещность: суть и корни».)
XV. 6. При отсутствии внешнего мускульного воздействия всякое функционирование вещи должно прекратиться, что обязано быть изначально заложено при создании или первичном использовании любой вещи.
XV. 7. Всякая вещь, функционирующая за счет каких бы то ни было иных воздействий или сил природы, как то: энергия воды, огня, ветра, пара, солнца, давления и т.п. — всякая такая вещь подлежит полному незамедлительному уничтожению.
XV. 8. Создание вещей, существующих за счет вышеперечисленных сил и явлений, и способных длительный срок функционировать без присутствия человека, карается заключением создателя в Казематы Входящих без подачи апелляции.
XV. 9. Предмет или совокупность предметов, входящие в категорию «вещей», в случае самостоятельного существования вне зоны человеческого влияния, обязаны саморазрушаться до полной потери категории «вещности» за положенный в каждом отдельном случае срок.
XV. 10. Заявления Пустотников по поводу вещей рассматриваются советом Порченых жрецов в индивидуальном порядке.
Рассвет был не за горами. То есть буквально он был как раз именно за горами, за спящими массивными вершинами Ра-Муаз; он еще находился там, этот мутный измученный рассвет сегодняшней ночи, но его приближение уже чувствовалось во всем.
В зале Совета пахло предутренней сыростью, и Медонт Гуриец стоял у окна, с наслаждением вдыхая влажный эликсир, несущий облегчение уставшему сознанию. Впереди ждал день, трудный насыщенный день Отца Свободных, и к нему следовало подготовиться. Вот он и готовился, позволяя себе хрупкую паузу, минуту ненадежного отдыха и покоя.
Все давно разошлись, и лишь Пустотник продолжал сидеть в своем углу, подбрасывая и снова ловя невесть откуда взявшееся яблоко. Краем глаза Гуриец видел мерно взлетающий красный шар, неизменно опускавшийся в подставленную руку — и это раздражало его. Кроме, того, с рукой Пустотника тоже что-то было не в порядке, но что именно — рассмотреть не удавалось. Тяжелая ночь, да и день начинался не лучшим образом…
— Послушайте, — резко начал Медонт, и ему пришлось подождать, пока кашель отпустит сразу вздувшееся горло. — Послушайте, вы не могли бы перестать?… И потом… Вы у нас человек… э-э-э… новый, и я не спрашиваю у вас, куда столь неожиданно исчез ваш предыдущий коллега, но все же позвольте полюбопытствовать — как вас зовут? Неудобно, Пустотник да Пустотник…