– Дызио, сядь… – сказала мать умирающим голосом.
При этом она смотрела не на своего отпрыска, а на Юдыма, словно именно к нему обращалась с этим сердечным и заботливым советом.
Дызио тоже повел себя так, будто слова матери и вправду были обращены к кому-то другому. Он с живой любознательностью нагнулся к сидящему в углу купе офицеру и стал тщательно рассматривать пуговицы его мундира, беря каждую пальцами, испачканными неизвестно чем. Военный без протеста отдался во власть пытливого юного ума и с легкой улыбкой ожидал конца этого осмотра. Между тем Дызио заметил висящую в углу саблю и смело потянулся между головами двух дам за этим оружием. Тогда офицер отстранил его от себя и от своих спутниц – молча, вежливо и осторожно.
– Дызио, веди себя как следует… – сказала мать, – не то господин офицер вынет саблю и отрубит тебе голову.
Живой мальчик снова не оказал словам матери надлежащего внимания. Он как раз вознамерился пробраться к окну и направился туда по ногам сидящих. Раздались возгласы дам и господина в мундире, обвиняющие его в том, что он ступает на мозоли. Дызио, с миной равнодушного ко всему триумфатора, пробился куда хотел. Расставив ноги, он стал на двух диванах и высунулся в окно со столь явным пренебрежением ко всем опасностям, что присутствующие вдруг увидели заднюю сторону его одежды, изодранную чуть ли не больше, нежели чулки. Одна из дам, обращаясь к удрученной матери, сказала:
– Сударыня, так ваш сынок может вывалиться в окно…
– Дызио, ради бога, не высовывайся так далеко, а то эта дама говорит, что ты можешь вывалиться в окно!
Ни малейшего внимания! Некоторое время все созерцали позу мальчугана, но когда он перегнулся еще больше, видимо стремясь достать прикрепленную ниже окна дощечку, крик ужаса вырвался у всех. Тут, для сохранения равновесия, он встал на одну ногу, а другой, по мере движения туловища, дрыгал в воздухе возле самых голов сидящих дам. Офицер вскочил с места, схватил молодого человека за пояс и втащил в вагон. И тут-то Дызио показал, на что он способен. Прежде всего он вырвался из рук офицера и снова бросился к окну. Когда ему в этом вторично воспрепятствовали, он стал рваться, бить ногами во все стороны, не глядя на то, попадают ли удары его каблуков в сундучки, или в чужие мозоли.
– Послушайте, сударыня! – крикнул офицер. – Что это такое? Нечего сказать, чудно воспитанный мальчик! Может быть, вы будете так любезны…
– Дызио, заклинаю тебя всем, что есть святого на свете! – взывала утомленная мать.
Но тот не желал признать себя побежденным: офицера он оттолкнул локтем, а матери высунул язык такой длины, что хоть за деньги показывай. Делать было нечего. Милого мальчика оставили в покое, но и он как-то угомонился и только с особой неприязнью взглядывал на офицера, сплевывая прямо перед собой. Через некоторое время он уселся между матерью и Юдымом, ноги протянул на противоположную скамью, руки сунул в карманы и стал в каждого из присутствующих поочередно вперять свои совиные глаза. Это была, однако, обманчивая тишина. Вскоре он принялся атаковать Юдыма. Заглядывая ему в глаза, упирался в него плечом, локтем, коленом, наконец вытащил из-под лавки свой кнутик, поставил его на ногу доктора и принялся обеими руками эту ногу сверлить. Доктор отстранил его. Но это мало помогло, так как вскоре началась та же история. Мать с кислым выражением лица глядела на эту процедуру и, наконец, прошепелявила:
– Не делай этого, прошу тебя… Зачем это? Разве воспитанные мальчики так играют, разве красиво так делать? Сколько раз мама тебя просила не приставать к незнакомым господам в вагоне. Ты причиняешь маме большую неприятность… Неужели ты хочешь, чтобы господин кондуктор выгнал нас и из этого купе, как из того. А? Скажи прямо…
Мальчик бросил на родительницу мимолетный взгляд и занялся другим. На диване лежала шляпа Юдыма. Мальчик схватил ее и принялся на цирковой манер крутить, подбрасывать вверх и подхватывать своим прутиком.
– Ах, Дызио, Дызио… – стонала дама. – Не делай этого, не то, я ручаюсь, этот господин рассердится и выбранит маму так же, как господин полковник. Разве ты хочешь, чтобы этот господин выбранил маму? Скажи прямо… Хочешь?…
– Ну да, хочу, чтобы выбранил… – пробормотал безжалостный сын.
Итак, ничто не действовало. Лишь усталость взяла верх над врожденной живостью характера. Дызио уселся на свободном месте, ко всеобщей радости зевнул раз-другой и, наконец, уснул. Юдым с нежной заботливостью уложил его конечности на диван, а сам подобру-поздорову убрался из купе и не возвращался до самого Ивангорода,[32] когда пришлось взять чемодан и перенести его в вагон другого поезда. С искренней радостью думал он, что, наконец, расстается с резвым ребенком.
Какова же была его злость, когда он увидел, что мать с ее шаловливым сыном входит в тот вагон, где он поместился. Но там было общее отделение второго класса, ехало много пассажиров, и милому мальчику было где разойтись.
Около трех часов пополудни поезд подошел к станции, откуда Юдым должен был проехать пять миль на лошадях. Выйдя из вагона и миновав здание маленькой железнодорожной станции, он нашел пару лошадей, запряженных в большую коляску, и кучера в блестящей ливрее. Очень старый маленький еврей принес и положил на козлы чемодан Юдыма. Доктор забежал еще в буфет купить папирос. Возвращаясь бегом, он увидел Дызио и его мать, усаживающихся в его экипаж. У него руки опустились, и давно забытое сапожничье ругательство запятнало его уста. Утомленная мать милого проказника уже знала от кучера, что предстоит ехать с каким-то господином, уже узнала чемодан и с чрезвычайно милым выражением лица подвинулась на сидении, давая место приближающемуся Юдыму.