Хуже всего, что даже после поцелуя в комнате виски всё равно сдавливает, и ты, разумеется, чувствуешь, особенно теперь, когда я проговорился. Себе я эту боль убирать не умею, а без твоего направленного воздействия она не проходит. Разве что вторую таблетку принять.
- Позволь, я вылечу, – просишь ты мягко. – Ты же знаешь, станет легче.
Я низко опускаю голову. Откажусь – ты обидишься.
- Чай остынет.
- Не страшно. Сделаем новый.
Твоё первое силовое касание я до сих пор помню. Не поцелуй, а как ты тронул губами мои пальцы, и у меня воли не хватило руку отнять. Такой дрожью пробрало, что пока ты меня у Недышащих отбивал, слёзы навернулись. Наверное, как раз тогда наша разница в возрасте сходу и пошла к чёрту.
Ты обмолвился пару лет назад, что сам не ожидал – ни головокружения, ни желания прижать и не отпускать. Ты же приказ шёл выполнять, а не...
Я потом полдня от тебя дальше двух шагов отойти не мог.
Ты сосредоточенно смотришь в никуда, прижимаешь к моим вискам твёрдые пальцы – и по голове волной проходят горячие мурашки. Даже зрение улучшается. Корни волос колет статическим электричеством, а так вполне можно жить.
- Спасибо.
Ты опускаешь руки, соединяешь кончики пальцев:
- Всегда пожалуйста.
- Только обещай, что никаких вмешательств без моего ведома! – Дожидаюсь кивка и скребу пятерней нестерпимо зудящую голову. – Ну почему ж потом всегда так чешется?
Ты улыбаешься:
- Вероятно, потому что природа силы сродни электрической.
Это я и сам знаю. Высоковольтные вышки, возле которых у нас самые жестокие бои были, не могли не навести однажды на размышления. Ты тогда удивился, что я без всякой теории верные выводы делаю.
- Ты весь день сегодня дома был? – спрашиваю, когда мы прибираемся на кухне и устраиваемся около приоткрытого окна курить. – Я думал, у тебя студия.
- Я раньше закончил, – ты прицельно стряхиваешь в пепельницу столбик пепла. – Клементин предупредила, что не появится, так что я уже в четыре распоряжался своим временем. Учёл, что ты не ждёшь меня сегодня, и решил поработать, чтобы освободить вечер.
- Ну и правильно, – я гашу окурок. – Закончил?
- Спасибо.
- Соби! – я даже языком щёлкаю от возмущения, но ты не принимаешь:
- Это благодарность за беспокойство. Я не могу быть вежливым?
Знаешь, где я твою вежливость видел?
Барабаню пальцами по подоконнику:
- Ты не ответил.
- То, что планировал сегодня сделать, закончил.
- Сколько осталось?
- Ещё четыре акварели, и будем заказывать каталог. Потом мне понадобится твоя фантазия для макета приглашения.
- А своей тебе не хватит? Я же ничего не понимаю в живописи!
- Не хватит, – откликаешься ты твёрдо и тоже гасишь дотлевшую до фильтра сигарету. – К тому же мне будет приятно, если ты примешь участие.
- Не льсти, а, – никогда не знаю, как на подобные заявления реагировать. – Я верно помню, что ещё пара месяцев есть?
- Два с половиной.
Значит, успеем. Ты всегда верно время рассчитываешь. И работаешь сейчас почти непрерывно, днём с учениками, вечером дома.
Ты закрываешь окно, убедившись, что дым вытянуло:
- Идём в комнату?
- Угу. Мерси за ужин.
Ты невесело улыбаешься. Я не понимаю:
- Что?
- Ты настолько не любишь французский… – Не вопрос, а утверждение. Я даже теряюсь от твоей уверенности:
- С чего ты взял?
- У тебя ругательные интонации.
- Просто никак от акцента не избавлюсь. Ты на нём как на родном, а я…
Я уже молчу про твой английский. Хотя нет, английский и у меня неплохой.
- Ты не прав, Рицка.
Ну и пусть. Отворачиваюсь к окну и бездумно уставляюсь в чернильные сумерки. Верно, я французский трудно осваивал, и привыкал долго. Но привык же.
– Слушай, мы двести лет гулять не ходили, – перевожу я разговор. – Давай в выходные до Тюильри доберёмся?
- Хорошо, – ты легко дёргаешь меня за косу. – В воскресенье я разбужу тебя пораньше.
- Ага, – я встречаюсь с тобой глазами: – Картину покажешь? Я честно не подглядывал незаконченное.
Ты киваешь и вновь отводишь с ресниц упавшую чёлку:
- Конечно. Идём.
Я слежу, как подходишь к торшеру, как разворачиваешь его, чтобы свет падал лучше. Каждое движение предсказать могу. Кажется, всю жизнь смотрю, как ты рисуешь. С самого знакомства… А через два месяца первая настоящая выставка.
Придут профессионалы и дилетанты, будут оценивать твои способности. И чёрта с два что-то поймут! Все посторонние всегда уверены, что тебе нравится рисовать бабочек. Переливы пыльцы, рваные полёты, ломкие крылья.
Я нахожу и сжимаю твою руку. Ты отвечаешь крепким пожатием.
На самом деле ты оживляешь тех, с ватмана в кабинете Ритцу. Меняешь им судьбы.
На акварели полуденный луг в твоей любимой «а-ля приме». Ты рассказывал, что она считается акварельной версией нашего суми-э – требует такого же сосредоточения и уверенности. Выглядит несерьёзно, кажется, раз-два и готово, а на самом деле каждый мазок спланирован, потому что времени мало. Всё пишется, пока краска не высохла, и не поправишь потом, любая линия окончательна.
А когда ты ещё и лист смачиваешь, я вообще стараюсь не шевелиться. Знаю по опыту: один лишний потёк при секундном промедлении, и ты выбросишь начатое. Я тебя так и не убедил, что со стороны никто не заметит. Тебе проще переделать, а мне жалко.
Ты долго удивлялся моему интересу. Я язык стёр доказывать, что если мне твои экзаменационные билеты по истории важны были, то живопись уж точно увлекательней. Ты внимательно выслушивал, а через день опять уточнял, не скучно ли мне на самом деле. Отходил от мольберта, потом как ни в чём не бывало брал следующий подрамник и начинал заново, потому что пока мы отношения выясняли, всё, естественно, засыхало. Эх, не повезло тебе, когда я это понял.
Зато больше не считаешь, что я из вежливости в детали лезу.
Белые облака на синем небе, золотящийся воздух – и лимонно-жёлтые махаоны над цветами. Ты, наверное, как раз их и доводил до ума, когда я пришёл. Они в другой технике, поверх неба и травы нарисованы. В верхнем правом углу вместо иероглифа подписи проступает полупрозрачный абрис крыльев.
- Здорово, – я с усилием разжимаю пальцы. Ты смотришь на картину, выискивая огрехи, и машинально разминаешь ладонь. Чёрт.
- Рицка, всё в порядке.
Что, затылком меня видишь?
- Разумеется. Чего ты не высвободился! – Я коротко стригу ногти, но какая разница. – Знаешь же…
- Знаю. Мне не больно. – И добавляешь уверенно: – Мне приятно, что ты думаешь обо мне.
Будто я мог бы не думать!
Ты оборачиваешься, вопросительно смотришь – и после моего кивка привычно поднимаешь руку, кладя ладонь мне на голову. Я прикрываю глаза, настраиваясь на твоё касание. Бери.
*
18.05 04.11.2011
current mood: crying
current music: Patricia Kaas
Открываю дневник спустя три дня после предыдущей записи. Между парами образовалось «окно», и у меня два с лишним часа свободного времени.
Кажется, я заигралась. Слишком долго притворялась, что мне всё равно – а теперь накрыло. Крашусь с утра, как на свидание, укладываю волосы, купила две новых блузки… Уговариваю себя, что делаю всё ради собственного удовольствия. Даже думать не хочу, зачем на самом деле, боюсь. И глаза чуть что на мокром месте, а я ведь не плакса!
А вообще я, собственно, не о том собиралась запись делать. Недавно подумалось: может, если буду заносить сюда мысли и воспоминания о Рицке, а потом перечитывать, лучше пойму его? Ох, ну почему для меня это так важно… Что ж, начнём, пожалуй, даже если кроме наблюдений у меня почти ничего нет.
Мы познакомились три года назад, зимой. Правда, первое впечатление я вынесла ещё из осени и помню до сих пор: плечи заметно шире бедер, длинные ноги в синих джинсах, растянутый кольчужный свитер, сам Рицка очень худой и золотисто-бронзовый от загара. Немножко выше меня ростом, но я-то не маленькая. Да, и ушек нет. Безухие на потоке были в меньшинстве, хотя всем уже исполнилось лет по семнадцать. В начале октября все знакомились, менялись мобильными, е-мейлами, адресами – а он смотрел на эту суету без улыбки и молчал. Я тогда ещё подумала: какие мрачные глаза, в них никогда не отражается солнце.