Ночью все тело пронизывало холодом, хотя я был одет в обогревающий комбинезон, даже под несколькими одеялами. Все мы думали о родных. Куда они исчезли, вместе с остальным человечеством? Что это за мор? Или пожрало время? Остался ли кто из родственников?
Исчезновение или смерть родных казалась и нашим концом, без надежд на продление жизни.
Особенно переживал Петр, потеряв всю свою семью. Он родился в большой крестьянской семье, и не мыслил, что когда-нибудь останется один. Работал комбайнером, потом выучился на агронома, зарабатывал хорошо. В свое время женился на здоровой надежной девушке с пышной грудью, незаметно народил сыновей, да еще взял из детдома приглянувшуюся девочку. Дом был полная чаша. Дали землю, и он построил двухэтажную дачу, вскоре разросшуюся пристройками, кухней, сараем и уборной. И вся их жизнь проходила в уюте детских криков и хлопотах по хозяйству, шумных переездах на дачу. Его мало интересовало, что происходит в мире, это было не главное. В нем совсем не было одиночества, оно было вытеснено всем его разросшимся корневищем, надежно вросшим в планету.
Мы с женой, соседи, завидовали им.
Он всегда был здоровым, толстым и солидным, а сейчас опал до неузнаваемости. Перестал стричься и бриться, выглядел дедом с седой бородой. Оказался один, словно его родню вмиг срезало что-то необъяснимое, и чувствовал впереди пустоту, и нечем было жить. Он никогда не думал, что смертна его обширная родня, и он сам. Зачем было думать о пустом? В его жизненной силе сибиряка, не знавшего сомнений в нужности родной стране, – все были в строю, все ответственны за свое дело. Его охватило такое одиночество, что он не мог жить, и сидя на кровати бессмысленно качался, схватившись за сердце. Надвинулось – беспросветной тучей, равнодушие старости, когда уже не откликаешься даже на память.
Я лежал калачиком, укрывшись от мира одеялом, чувствовал себя пожившим ребенком, усталым детским взглядом видя потускневший мир. Засыпал, ощущая свое исхудавшее тело, боль подвернутой ноги, и бессмысленность биения сердца.
Проснулся, задыхаясь. Сразу возникала боль, отключающая сознание, когда просишь только – кого, бога, близких людей? – помочь, и знаешь, что никто не сможет помочь. Надо «сливать воду». Что меня держит, чтобы жить?
Я вспоминал скорбное лицо жены, готовой ко всему, всю ее родную суть, вылежавшуюся в душе за годы ее опеки надо мной, так, что нельзя оторвать. Зачем-то вспомнился ужас, когда наша маленькая дочка осталась одна в квартире и закрыла изнутри дверь, и мы не могли прорваться. Я пролез из окна пятого этажа на четвертый на веревке. Увидел замурзанную от слез ее рожицу, просидевшую одна три часа. Без штанов, рубашечка надета вниз воротничком. Написала в штаны, сняла их и бросила в ванну, а туфельки – аккуратно на стул. Бегала босиком, разбросала семена. В общем, веселилась, пока не поняла, что папы с мамой нет.
И вот их нет, а я живу.
Когда-то случайно встретил ее в институте, молодую и светящуюся будущим счастьем, и мы сразу ощутили себя родными. Это внезапное раскрытие друг другу нас, родство незнакомых было странным, словно мы знали друг друга с детства. Неужели это присуще только связи мужчины и женщины?
Зачем надо было строить целую жизнь с женщиной, хотя и встреченной случайно? Безоблачное счастье – это сиюминутное блаженство, а дальше начинается жизнь. Нет такой любви, которая бы поглощала целиком. До конца близкими мы не могли быть. Хотя бы потому, что у каждого свой организм, и его болезни каждый переносит сам, да и умирание перемогает сам, и это разделение неустранимо. Мне нужен был выход в безграничный утренний мир. Там я не был одинок!
Но жизнь оказалась совсем другой, полной тяжелых испытаний. А сколько было других переживаний, ревности из-за, якобы, моих измен, и страха нищенства! И всегда она держалась с достоинством, с решимостью вынести все несчастья.
Жена была для меня естественной необходимостью. С семьей легче было пережить крах моей общественной деятельности, о чем скажу позже. И снова пронзило: твое внутреннее благородство и красоту никто никогда толком не почувствует, об этом знаю только я! И унесу в могилу один. Как и другой знает самое лучшее в родных – только он.
Но теперь, в мириадах смертей это уже казалось не важно.
Во мне было чувство личной катастрофы, когда стремительно уходит вдохновение, метафоры не взлетают из натурально видимых вещей, в памяти исчезают нужные слова, имена, остается лишь некий ржавый остов опыта. Все, что буду делать дальше, это зачем-то поддерживать свои жизненные силы, приближаясь к животному существованию. Жить в состоянии овоща, из которого не хочется вылезать.