Когда ты возвращаешься в комнату, янтарный, оранжевый, желтый, охристый перетекают друг в друга, как будто их закружило и они, свинтившись в один жгут, собираются вылететь из окна. Комната в три раза больше, чем прежняя у Май Маньянги, и это подкрепляет стойкое убеждение, что, вопреки всем дурным предчувствиям, кузина станет для тебя перевалочным пунктом, трамплином на пути к выдающемуся, богатому человеку, которым ты намерена стать. Приободрившись от таких мыслей, ты вытаскиваешь одежду из сумок. Шкаф из мореного эвкалипта блестит таким изысканным блеском, что тебе почти страшно до него дотронуться. Ты, однако, отказываешься испытывать страх перед мебелью и берешься за прохладные латунные ручки. Самообладание возвращается, и ты наслаждаешься нежной, холодной красотой металла. Да, повторяешь ты себе, разглаживая и укладывая одежду, ты создана для таких вещей.
У окна стол. За ним дядя, отец Ньяши, работал в своем кабинете, в доме при миссии. Все кончилось, когда разросшаяся семья решила отправить твоего брата из деревни к главе клана. Тогда кузен Чидо выехал из комнаты, которую занимал вместе с Ньяшей, и поселился в кабинете вместе с твоим братом. С видом собственницы ты раскладываешь на дядином столе журналы из рекламного агентства и другие бумаги. Бабамукуру только вернулся в кабинет и к своему столу, когда Чидо уехал в американский университет. Ньяша, вторая по рождению после старшего брата, тем не менее умудрилась выклянчить у отца этот чудесный стол. Раскладывая письма и периодику, ты силишься понять, почему Ньяшины обстоятельства не мешают ее успехам, тогда как твои – ведь ты тоже вторая по рождению – ведут тебя к гибели. По текстуре древесины мчится муравей. Ты смотришь на него, подозревая, что он выполз из твоей головы. У него покачиваются усики. Ты закрываешь глаза. Когда опять открываешь их, муравей все еще тут, бежит по неотложным делам, может, спешит к заветному припрятанному кристаллику сахара. Ты думаешь, что хочешь быть таким муравьем. Ты еще не знаешь как, но во что бы то ни стало будешь стремиться к своему кристаллику сахара, пока не получишь его. Нежась в ванне кузины, ты предаешься волшебным видениям, как родственники навещают тебя в воображаемом роскошном жилище.
Когда ты спускаешься к ужину, все бегают между столовой и большой кухней, маленькая семья снует по дому, вокруг маленького стола посреди просторной столовой. Трапеза не может начаться без особого половника, необходимого для соуса, а он потерялся. Кроме того, отсутствует множество других предметов, которые Май Така забыла в вихре дел, связанных с Ньяшиным семинаром. Племянники с воплями и визгом выбегают из комнат, носятся по прихожей и ищут в разных ящиках любимые вилки, ложки, которые должны лежать там чистые, но которые с последней еды никто не мыл и, как уверяет служанка, не видел. Все толкаются, говорят одновременно, обшаривают углы за дверцами серванта и дают друг другу советы различной степени сдержанности.
– Где мой нож, мама? Я не могу найти мой нож! – в отчаянии рыдает Панаше и со слабой надеждой спрашивает: – Мама, можно мне красного соуса?
– Слава богу, что нет никого с семинара, – говорит Ньяша. – Сегодня картошка. Нет спагетти – нет и красного соуса. – Она пихает сына в живот. – Это было бы слишком.
Когда Ньяша поминает участниц семинара, двоюродный зять запевает шлягер Фелы Кути:
– Дум-ди-дуум. Дум-ди-дуум, ля-ля-ля-ля. Значит, крупные куски мяса в безопасности, – не может удержаться он. – Может, мне достанется.
– Томатный соус, – поправляет Анесу брата.
– Томатный соус, – соглашается Панаше. – Томатный соус. Красный соус.
Когда все наконец угомонились, ты видишь на столе серебряное блюдо с дымящимися отбивными и ароматную жареную картошку. Леон извиняется, что без розмарина и соуса из белого вина, поскольку он готовил не сам, а попросил Май Таку, так как у него некоторое время ушло на знакомство с тобой.
– Я доходчиво все объяснил, – как-то вяло объясняет он. – Перечислил все ингредиенты. Показал. Это языковая проблема.