Хоффман невидящим взглядом скользнул по моему облачению и тут же отвел глаза в сторону, рассеянно пробормотав:
– О, не беспокойтесь, мистер Райдер, не беспокойтесь. Излишним формализмом мы не страдаем.
Он по-прежнему тянул шею к другому концу зала, вне всякого сомнения даже не вникнув в мою проблему, и я хотел было снова вернуться к этой теме, но тут у входа разыгралась какая-то суматоха. Хоффман вздрогнул и повернулся ко мне со страдальческой улыбкой на лице. «Он здесь!» – прошептал он, коснулся моего плеча и поспешно удалился.
В зале водворилась тишина, и взгляды всех присутствующих устремились к дверям. Я тоже попытался что-либо разглядеть, но из-за плотного окружения все мои усилия оказались бесполезными. Внезапно окружающие, словно вспомнив о принятом решении, возобновили между собой сдержанно-веселый разговор.
Я продрался сквозь толпу и наконец увидел Бродского, которого вели через зал. Графиня поддерживала его за одну руку, Хоффман – за другую, еще четверо или пятеро человек обеспокоенно хлопотали вокруг. Бродский, явно не замечавший своих спутников, мрачно разглядывал украшенный орнаментом потолок зала. Он был выше ростом и прямее, нежели я ожидал, хотя и держался сейчас крайне скованно, склонившись вперед под странным углом: издали могло показаться, будто сопровождающие катят его на роликах. Он был небрит, но зарос не слишком сильно; смокинг сидел на нем криво, словно надевал он его не сам. Черты его лица, огрубевшие с годами, сохраняли следы былого жизнелюбия.
На мгновение мне почудилось, будто Бродского ведут ко мне, однако я тут же понял, что все они спешно направляются в соседнюю столовую. Официант, стоявший у порога, провел Бродского со свитой внутрь – и как только они исчезли, в зале вновь воцарилась тишина. Длилась она недолго, но едва гости возобновили разговоры, я ощутил, что атмосфера опять накалилась.
Неожиданно у стены я заметил одиночное кресло с прямой спинкой и подумал, что удобный наблюдательный пункт позволит мне лучше оценить преобладающее настроение и хорошенько обдумать то, о чем предстояло говорить за обедом. Итак, я подошел к креслу, уселся и стал изучать публику.
Гости продолжали оживленно беседовать и смеяться, однако подспудное напряжение, несомненно, возрастало все более. Учитывая это, а также тот факт, что некоему лицу уже поручено высказаться о собаке особо, представлялось разумным придать моим словам максимально уместную в данном случае беспечность. В итоге я решил, что лучше всего будет, если я расскажу несколько забавных закулисных анекдотов, связанных с чередой казусов, которые преследовали меня во время моей последней гастрольной поездки по Италии. Я уже достаточно опробовал эти рассказы на слушателях и убедился в их способности быстро разряжать обстановку; безусловно, в настоящих обстоятельствах их должны были принять на ура.
Я мысленно перебирал возможные варианты вступления, как вдруг обратил внимание на то, что толпа значительно поредела. Только теперь я увидел, как гости гурьбой устремились в столовую, и, вскочив на ноги, присоединился к шествию.
Иные из направлявшихся на обед встречали меня улыбкой, однако никто со мной не заговаривал. Я ничуть против этого не возражал, поскольку пытался построить в голове действительно завлекательное начало речи. У самого входа в столовую я все еще никак не мог сделать выбор между двумя вариантами. Первый звучал так: «С годами мое имя исполнителя стало ассоциироваться с определенными качествами. Тщательная проработка деталей. Безукоризненно выверенная точность. Строгий контроль над динамикой». Пародийно-помпезное начало тут же сводилось на нет веселыми признаниями относительно того, что произошло в Риме на деле. Другой способ заключался в незамедлительном переходе к откровенно фарсовому тону: «Опрокинутая рампа. Отравленные грызуны. Опечатки в партитуре. Немногие из вас, я полагаю, готовы усмотреть прочную связь между подобными явлениями и моим именем». Оба варианта имели свои достоинства и недостатки – и в результате я решил отложить окончательный выбор до того момента, когда смогу лучше судить об общем настроении, которое будет царить за обедом.
В столовой все вокруг взволнованно переговаривались. Войдя, я был поражен ее громадностью. Даже при таком многолюдном сборище – свыше сотни человек – было понятно, почему потребовалось осветить только часть зала. Сервировано было множество круглых столиков, однако не меньшее количество ненакрытых – без белоснежных скатертей и серебра, без стульев – рядами терялось в полумраке вдали. Многие из гостей уже заняли свои места, и общая картина – сверкание дамских драгоценностей и хрустящая белизна курток официантов на фоне черных смокингов в обрамлении темноты – производила сильное впечатление. Я озирал столовую с порога, пытаясь оправить на себе халат, и тут рядом появилась графиня. Она взяла меня под руку и повела вперед, как уже делала раньше, со словами: