Лука перебирал камешки, насыпал их горкой рядом с собой.
- Признайся, Дидим... Кому ты служишь? И кому служил раньше?
Дидим поднял к небу лицо и сухо то ли покашлял, то ли засмеялся.
- Недоверчивый ты человек, Лука! Сколько раз тебе повторять: писарь я. И всегда был писарем. Ремеслу этому мы учились вместе с Фомой. Я не нищий, но и особым достатком похвастаться не могу, это ты тоже знаешь. Я всегда старался жить честно, но тайны умею хранить, если нужно. Видишь, я ничего от тебя не скрываю. Деньги - если на это ты намекал - мне платит Синедрион. Там я служу тридцать восемь лет.
- Почему тогда мы не встретились, например, в Сидоне? Или в Дамаске? Или где-нибудь на полпути между Антиохией и Иерусалимом? - Лука взял камешек, поднес его близко к глазам, повертел, отшвырнул. - Так было бы куда проще, не думаешь?
- Если ты мне не доверяешь, скажи прямо! - крикнул Дидим, теряя терпение. Он зашел по колено в воду, нагнулся, поболтал ладонью в густой соленой влаге, пригладил пальцами редеющие седые волосы. И, овладев собой, добавил негромко: - Иначе мне придется считать, что ты ничего не понял. Или еще хуже: что ты сам на кого-то работаешь.
- Великолепный ответ, Дидим, - с бесстрастной, холодной улыбкой произнес Лука. - Изобрази возмущение и сделай ответный выпад... Виден почерк тайного агента с большим опытом.
- А ты, Лука, хорошо знаешь приемы, которыми пользуются тайные агенты!
- Пришлось познакомиться. Нашему брату иначе нельзя.
Дидим вышел из воды, остановился на берегу, похожий на усталого рыбака.
- Циник ты, Лука. Но я тебя понимаю. Последний раз повторю: я служил и служу писарем в Синедрионе. Это - все. Тайным агентом никогда не был и никогда не буду. Не гожусь я для такой работы. Компетентные люди это давно заметили. Но надежный чиновник им тоже нужен - и я стал им. Тайных агентов я видел; то есть... мне доподлинно было известно, что они - агенты, но связан с ними не был никогда. Потому, наверно, что я брат Фомы, который был одним из двенадцати, еще до Павла. Но о Фоме тебе ведомо столько же, сколько мне, а может, гораздо больше. И, должно быть, ведомо, что от брата я не отрекся.
Вот почему я ненадежен как соглядатай, хотя надежным чиновником могу быть вполне.
Лука устало набирал в горсть мелкую гальку и тут же высыпал ее.
- Ты мне не ответил. Почему мы не могли встретиться в Сидоне или Дамаске?
- Не было другой возможности, я все перебрал. Слишком велика тайна.
- Предположим, Дидим, я тебе верю. И не только из-за того, что ты брат Фомы.
Но скажи, откуда тебе известно так много: и про смерть Павла, и про то, что Анания был убит не сикариями?.. Не говоря уж об этой бредовой истории, будто Анания - не Анания вовсе, а Иуда, которого нынче иначе не называют, кроме как предателем, Искариотом...
Дидим подошел к Луке, который все сидел на камне и все набирал и набирал пригоршнями гальку и сыпал ее рядом с собой.
- Ты как ребенок, Лука. Сидишь, камушки перебираешь. Еще бы домики строил...
Я бы даже тебе позавидовал... не будь мне так горько.
- Тебе что, это мешает?
- Да, мешает, Лука. Не для этого я тебя столько разыскивал.
- А... как я должен себя вести? Чего ты, собственно, ждал, рассказав мне все это? Так оглушают коров на бойне... обухом по голове.
Дидим опустился рядом с Лукой на колени.
- Как я должен был рассказать? Смягчив, приукрасив? Придумав что-нибудь утешительное? Ради этого ни к чему было тащить тебя в такую даль... И думаешь, мне, мне-то легко было, не моргнув, выдержать этот удар... как ты говоришь, обухом по голове? - Он устало сел на пятки. - Ты спрашиваешь: что я собираюсь после этого делать? Не хотел говорить, но скажу: покинуть хочу этот мерзостный мир. Если повезет, в тот же самый момент, что и Фома. С близнецами такое бывает. Правда, я о нем совсем ничего не знаю. Попрощались мы с ним наспех. Слышал я, в Индии он, учит тамошних людей вере Христовой.
- Хоть ты и писарь простой, а хорошо информирован.
- Писарь в Синедрионе, не в какой-нибудь деревенской общине. И с Фомой мы близнецы. Он сомневался, потом уверовал. Так же и я. Пускай мы два разных человека, но неразрывно едины друг с другом. Другому этого не понять. Когда у него зуб болит, у меня тоже ноет. Расстояния нас не разделяют, а связывают. Я бы тебя не стал разыскивать, если б не знал, что война на пороге. И поэтому вызвал тебя сюда, а не в Сидон, не в Дамаск. Бежать вам надо. Спасать, что можно спасти. Теперь веришь?
Лука молчал, перебирая камни.
- В общем, я тебе все сказал, Лука, - продолжал Дидим. - Дальше - делай как знаешь. Если веришь мне - хорошо, нет - ладно и так. Одно знай твердо:
слежки за тобой нет, никто тебя не задержит. Синедрион послал меня в Кесарию: судебное разбирательство, мне велели вести протокол, откомандировали на целую неделю. Послезавтра буду на месте, и никому не придет в голову спрашивать, где я пропадал целых два дня. А если кому и придет, скажу: застрял на день в Антипатриде.
Солнце клонилось к горизонту; на небе откуда-то появились белые пушистые мазки - облачные клочья. Двое на берегу молчали; так молчат люди, которые сказали друг другу все. Время текло; наконец Лука поднял голову:
- Я когда-то врачом был... Если ты болен, скажи: вдруг сумею помочь.
- Павел тоже был болен: помог ты ему? И вообще - кого-нибудь ты в жизни вылечил?
- Однако... у вас там, в Синедрионе, порядочно информации обо мне!
Дидим смотрел на Луку с грустным сожалением.
- Я же тебе говорю: за тобой нет слежки. Ты - из семьи язычников, под общие законы не подпадаешь. Досье на тебя у нас не заведено. Наверное, считают, что ты на римлян работаешь.
- Ты разочарован во мне, Дидим? Ты уже думаешь: не стоила овчинка выделки.
Дидим встал.
- Выводы делай сам. Я сказал все, что знал. Фомы рядом нет, с ним я не мог разделить свое знание. От тебя я ничего не хочу, и советы свои врачебные оставь при себе. - Он отвернулся к морю. - Тебе же я желаю от всего сердца мира и благополучия. Что война будет - это факт, так что пожелание мое прими всерьез. Хотя ты человек свободный, можешь просто выбросить из головы, что я тут рассказывал. Свидетелей - нет. А еще можешь считать, что я лгал, что меня для этого наняли...
Лука стряхнул с ладоней песчинки, потеребил свою седеющую бороду, глядя на пятно пота, расплывающееся по ткани на спине Дидима.
- И все же: есть у тебя хоть какие-нибудь доказательства? - Лука смотрел на Дидима неподвижным колючим взглядом.
- Я много беседовал с Ананией перед его смертью.
- Говорят, после того, как его сняли, он умом тронулся.
- В последние недели в самом деле так казалось. Возможно, иначе он никогда не выдал бы своей тайны.
Лука склонил голову к плечу.
- Значит, свихнувшийся, больной старик что-то тебе наболтал, а ты его бреду поверил?
- У меня нет сомнений: он говорил правду.
- Он же мог сказать все, что в голову придет. Из обиды, из жажды мести.
Многие, проиграв, теряют голову и сами не знают, что несут.
Дидим присел рядом с Лукой на корточки.
- Ты был с ним знаком?
- Нет. Но видел, как он перед всем Синедрионом велел бить Павла по устам.
- Если ты не был знаком с ним, только видел однажды - почему судишь его?
- Не сужу. Просто говорю то, что слышал от других. Двенадцать лет он был первосвященником, и вдруг, ни с того ни с сего, его сняли. Власть отравляет тех, кто к ней привык. Таковы люди, и с чего бы Анании быть исключением? Ни семьи, ни друзей у него не было. С помощью Феликса он пытался добиться осуждения Павла - и потерпел позорный провал. Хотя даже адвоката-римлянина нанял на этот процесс. Римляне смеялись ему в спину, свои же возненавидели и в конце концов сместили. Разве этого мало, чтобы он почувствовал себя оскорбленным и стал вынашивать планы мести? У человека в такой ситуации легко возникают навязчивые идеи, он говорит невесть что, придумывает фантастические истории, чтобы себя обелить. Злоба, Дидим, самая заразительная и самая стойкая вещь на свете.