Накинув на голову желтый молитвенный коврик, который он постоянно носил с собой, цирюльник первым поднял с дороги комок сухой глины.
На старьевщика навалилось десять человек. Слышались стоны, проклятия, жалобные крики. Тяжелые комья глины с силой ударялись о забор и рассыпались мелкой пылью.
Тощая кляча с тюком цветного тряпья испуганно отпрянула в сторону, пустилась галопом прочь и скрылась из виду.
Старьевщика оттеснили к дувалу. Кто-то сорвал с него чалму и накинул ее ему на шею, пытаясь удавить. Он, как молодой волк, остервенело бросался то в одну, то в другую сторону, нанося и отражая удары. На обнажившейся голове блестела маленькая плешь...
Когда от него, наконец, отстали, он, тяжело дыша, начал обматывать голову чалмой и, все еще всхлипывая, приговаривал сквозь зубы:
— Ну, погодите, сволочи! Вот попадется кто-нибудь из вас. Лепешку из него сделаю, клянусь Аллахом! Не я буду сын Яр-Мамада, если он от меня уйдет целым!
У Биби Карбас, следившей за дракой с высоты дувала, потемнело в глазах. Она осторожно соскользнула на землю, подбежала к калитке и, приоткрыв ее, выглянула наружу. Шум на улице уже стих. Люди постепенно расходились. Биби позвала:
— Парень! А, парень! Эй, старьевщик!
Тот недоуменно уставился на нее:
— А?
— Поди-ка сюда! Иди, не бойся!
—Да зачем я тебе понадобился? — спросил он, неуверенно направляясь к ней. — Как бы моя лошадь совсем не потерялась!
— Иди, иди, голубок! Заходи, душа моя! Твоя кляча никуда не денется!
Вслед за старьевщиком во двор проскользнуло несколько мальчишек, с ног до головы выпачканных в земле и пыли. Биби Карбас бесцеремонно вытолкала их вон, захлопнула за ними калитку и подошла к парню:
— Чей ты, говоришь, сын, а, голубок? Кто твой отец?
— А тебе какое дело?
— Да никакого, голубок, просто так спрашиваю! Уж и спросить нельзя?
— Ну, я сын Яр-Мамада, москательщика.
— А зовут-то тебя как?
— Ходай-коль! — помолчав, ответил парень.
Биби бросилась к нему, торопясь обнять его, прижать к сердцу. Но он с отвращением отшатнулся:
— Э-э, тетенька! Ты что, спятила?
— Да ведь ты, выходит, мой сын! — торопливо, почти плача, объясняла Биби. — Двадцать лет живу одна-одинешенька, сил моих нет больше!.. После отца твоего осталось поле... Вот умру, неровен час, кому тогда все достанется: и двор и земля? Кому?
Рыдания подступили ей к горлу. Ходай-коль растерянно теребил ворот рубахи:
— Вот наказание! Ну и влип!.. Отпустила бы ты меня, мать! Лошадь ведь потеряется!
Биби Карбас принялась уговаривать его сквозь слезы:
— Голубь ты мой! Да продай ты свою клячу! Купишь зерна, пшеницы!.. Вон через месяц, гляди, и сеять пора! Засеешь свое поле да заживешь припеваючи. А мне от тебя ничего не надо! Ну, дашь когда кусок хлеба — и спасибо. А не дашь — и то ладно!
Тут неожиданно появились цирюльник Суфи Аюб, который только что порядочно поколотил Ходай-коля, и кожевенник Курбан. Они привели убежавшую лошадь.
— Эй ты, дубина! — закричал Суфи Аюб, вваливаясь во двор. — Кляча-то твоя чуть было не потерялась! С кого бы тогда взыскивать стал? Небось заломил бы за нее втридорога? Пословица-то не зря сложена — у издохшего козла золотые были рога!
— Погляди-ка, Суфи! — перебила его Биби Карбас. — Ты что, не узнаешь Ходай-коля?
— Ты про него, что ли? — переспросил брадобрей, указывая на старьевщика. — Не узнаю что-то!
— Зайдемте-ка в дом! —пригласила Биби. — И ты, Курбан, тоже заходи! Идем, Ходай-коль!
И тихо приговаривая себе под нос: «Куда иголка, туда и нитка!» — старуха провела всех троих в дом.
Тощая рыжая кобыла с тюком разноцветного старья мирно паслась во дворе. Из дома доносились неясные голоса. Изредка можно было разобрать отдельные слова и обрывки фраз. Там до позднего вечера продолжался серьезный разговор...
Сначала никто не был посвящен в суть дела, кроме участников разговора. Затем постепенно об этом узнала вся деревня. Но никто и слова не сказал о безвременной смерти матери Ходай-коля. Люди по-прежнему думали, что она умерла от болезни.
Прошло три недели... Однажды рано утром, еще до восхода солнца, ворота дома Биби Карбас распахнулись, и из них верхом на желтом воле выехал Ходай-коль. Он был одет по-крестьянски. Широкая смуглая грудь была открыта и поблескивала, как омытая дождем скала. Сбоку под тем же ярмом шествовал второй вол. Волоча за собой соху, волы шумно нюхали землю и шагали неспешно и степенно. Дул свежий утренний ветер. Губы Ходай-коля то и дело раздвигались в улыбке, показывая два ряда ослепительно-белых, как ракушки, зубов.
Из мечети навстречу Ходай-колю высыпала толпа сельчан. Видно, только что закончился утренний намаз. Впереди всех шли деревенский мулла и Давлат-бай. Крестьяне с изумлением уставились на Ходай-коля и его волов. Глаза Давлат-бая полезли на лоб. Он что-то тихо сказал на ухо мулле, скривил губы в недоброй усмешке и смерил Ходай-коля взглядом, полным ненависти. Мулла закивал, откашлялся и поддакнул: