Царевич допивает вино и вздыхает:
— Где та девушка, на которой я женился? Раньше ты беспокоилась о своей внешности.
— Девушка, на которой ты женился, — бросает Елена язвительно, — не твоя жена.
— Ну да, конечно, нет. Формально ты все еще его.
— Мне нужна свадьба.
Елена делает огромный глоток самотрийского и ставит кубок на зеркало.
— Ты мог бы пойти к моему мужу, — предлагает она. — Мог бы предстать перед благородным Менелаем и попытаться уладить все миром.
Отраженный в переливающейся поверхности зеркала кубок принимает странные, искаженные очертания, словно увиденный глазами пьяницы.
— Эй, послушай, держу пари, что он уже нашел себе другую — ведь он такой ловелас. Так что, возможно, на самом деле ты оказал ему услугу. Может, он уже и не злится.
— Он зол, — возражает Парис. — Он очень сердит.
— Откуда ты знаешь?
— Знаю.
Позабыв о своем царском звании, Елена опорожняет кубок с грубой небрежностью галерного раба.
— Я хочу ребенка, — говорит она.
— Что?
— Ты не понял, ребенка. Ребенка: маленького человечка. Моя цель, дорогой Парис, забеременеть.
— Отцовство — это для неудачников.
Парис бросает копье на кровать. Деревянное древко, проткнув матрас, исчезает в мягком пуху.
— Полегче с vino, любовь моя. Алкоголь ужасно полнит.
— Ты что, не понял? Я теряю голову. Беременность придаст моей жизни смысл.
— Любой идиот может стать отцом. А для защиты Трои нужен герой.
— Ты нашел другую, Парис? В этом все дело? Моложе и стройнее?
— Не говори глупостей. Во все времена, в дни минувшие и в грядущие века, ни один мужчина на земле не будет любить женщину так страстно, как Парис любит Елену.
— Бьюсь об заклад, что земля Илиона кишит подпевалами. Они, должно быть, падают в обморок от твоих речей.
— Не забивай этим свою прелестную головку, — шепчет Парис, разворачивая презерватив с воином в шлеме с плюмажем.
«Если он снова скажет это, — клянется себе Елена, когда они, как пьяные, валятся на кровать, — я закричу так громко, что рухнут стены Трои».
Бойня не ладится, и Парис угнетен. По самым оптимистичным расчетам, он отправил этим утром в Аид лишь пятнадцать ахейцев: Махаона с сильными ногами, Евхенона с железными мускулами, Дейхоса, вооруженного боевой секирой, и еще дюжину других — пятнадцать благородных воинов отправлено в темные глубины, пятнадцать бездыханных тел остались на съедение псам и воронам. Но этого недостаточно.
По всему фронту армия Приама отступает. Боевой дух низок, иссяк запал. Год они не видели Елены, и им уже не очень хочется сражаться.
С глубоким вздохом Эола царевич садится на кучу собранных неприятельских доспехов и начинает трапезу.
Есть ли у него выбор? Должен ли он и дальше держать ее взаперти? «Да, клянусь трезубцем Посейдона — да». Демонстрировать Елену в ее теперешнем виде — лишь усугублять и без того тяжелое положение. Было время, когда ее лицо срывало с якорей тысячи кораблей. Сегодня оно не смогло бы вывести из сухого дока даже фиванскую рыбацкую лодку. Позволь он войску лишь мельком увидеть ее морщины, разреши им взглянуть на ее седеющие волосы, и побегут они с поля брани, как крысы, бросающие тонущую трирему.
Он надкусывает персик — после вынесения своего знаменитого вердикта и присуждения приза Афродите Париса больше не интересуют яблоки, — когда видит, что два лучших скакуна в Гысарлыке, Айтон и Ксантос, мчатся навстречу ему галопом, увлекая за собой боевую колесницу его брата. Он ожидает увидеть Гектора, держащего поводья, но нет: колесницей, как замечает он с неприятным удивлением, управляет Елена.
— Елена? Что делаешь здесь ты?
Размахивая кнутом из бычьей кожи, его возлюбленная спрыгивает на землю.
— Ты не хочешь рассказывать мне, за что вы погибаете, — выпаливает она, тяжело дыша в тяжелых доспехах, — вот я и решила узнать все сама. Я только что с берегов быстротечного Мендера, где твои враги готовятся к кавалерийской атаке на стан Эпистрофоса.
— Возвращайся в крепость, Елена. Возвращайся в Пергам.
— Парис, армия, с которой ты сражаешься, — это греки. Идоменей, Диомед, Сфенел, Евриал, Одиссей. Я знаю этих мужей. Ты знаешь их? Клянусь флейтой Пана, я ходила на свидания с половиной из них. Ты ни за что не догадаешься, кто возглавит эту кавалерийскую атаку.
Парис делает попытку:
— Агамемнон?
— Агамемнон!
Пот градом катится из-под шлема Елены, как кровь по обрезу скальпа.
— Мой собственный шурин! Ты мне еще скажи, что сам Менелай выступил против Трои!
Откашлявшись, Парис подтверждает:
— Сам Менелай выступил против Трои.
— Он здесь? — восклицает Елена, ударяя в нагрудник. — Мой муж здесь!
— Верно.
— Что происходит, Парис? С какой целью эти мужчины с Аргоса, коней питающего, проделали весь этот путь в Илион?
Царевич запускает косточкой персика в нагрудник Елены. В гневе он подыскивает эпитеты. «Тупоголовая Елена, — называет он ее про себя. — Толстокожая лакедемонянка». Он чувствует себя разбитым и поверженным, загнанным и стреноженным.
— Ладно, любимая, ладно… — Елена с ее железной волей, чугунная задница, бронзовое седалище. — Они пришли за тобой, любовь моя.
— Что?
— За тобой.
— За мной? О чем ты говоришь?
— Хотят украсть тебя еще раз.
К концу этой фразы Парису показалось, что увядающая красота Елены опустилась еще на одну отметку. Лицо ее мрачнеет от гнева, обиды и смущения. Она стареет на глазах.
— Они дали клятву. Царь Тинтарей заставил твоих ухажеров поклясться, что они будут верны тому, кого ты изберешь в мужья.
— Я?
Елена запрыгивает в колесницу.
— Ты ведешь всю эту глупую и отвратительную войну из-за меня?
— Ну, не совсем. Ради чести, ради славы, ради превосходства. А теперь поторопись в Пергам — это приказ.
— Уже лечу, дорогой, — и она поднимает кнут, — но не в Пергам. Вперед, Антон!
Она щелкает кнутом.
— Вперед, Ксантос!
— Тогда куда?
Вместо ответа возлюбленная Париса уносится прочь, оставляя его глотать горькую пыль.
С кружащейся от возмущения головой, дрожа от угрызений совести, Елена мчит по полям Илиона. Со всех сторон разворачивается кровавая драма — оскорбляющее человеческие чувства зрелище поруганной плоти: воины с выбитыми глазами, обрезанными языками, отсеченными конечностями, вспоротыми животами, словно рожающие собственные внутренности, — и все это из-за нее. Она рыдает — не таясь, безудержно, и огромные, похожие на драгоценные камни слезы стекают по морщинистым щекам и звонко капают на нагрудник. Муки Прометея — увеселительная прогулка по сравнению с тяжестью чувства вины, Столбы Геракла — пушинки по сравнению с сокрушительным валуном на ее сердце.
«Честь, слава, доблесть: чего-то я не понимаю, — думает Елена, обозревая бойню. — От меня ускользает сущность проблемы».
Она достигает топкого и зловонного Лисгарского болота и натягивает поводья перед сидящим в грязи пехотинцем, юным мирмидонцем, у которого, надо полагать, особо почетная дыра от копья в нагруднике и исключительно славное отсутствие правой руки.
— Не можешь сказать, где мне найти твоего царя? — спрашивает она.
— Клянусь глазами Геры, на тебя приятно смотреть, — со стоном произносит солдат, заматывая кровоточащий обрубок полотняной тряпкой — доблесть в чистом виде.
— Мне нужно найти Менелая.
— Попытай счастья в гавани, — молвит он, показывая направление обрубком. С обмотанного обрубка капает, как из протекающего крана. — Его корабль — «Аркадия».
Елена благодарит воина и направляет коней в сторону темного, как кровавое вино, моря.
— Ты, случайно, не мать Елены? — кричит он ей вослед. — Какое у тебя прекрасное лицо!
Спустя двадцать минут, пошатываясь от жажды и вони конского пота, Елена останавливается вблизи грохочущих волн. В гавани стоит на якоре тысяча кораблей с крепкими бортами, с мачтами, глядящими в небо, словно лес оголенных деревьев. Вдоль всего берега соотечественники Елены возводят прочную деревянную стену, очевидно, опасаясь, что, если линия фронта продвинется сюда, троянцы без колебаний подожгут флот. В соленом воздухе звенят топоры ахейцев — глухой стук и треск падающих акаций, звуки обтесываемых бревен, заостряемых столбов частокола, насыпаемых брустверов сливаются в какофонию, заглушающую хлопанье парусов и грохот прибоя.