Отдельная сложность заключалась в том, что Элейн жила в Белькуре до того, как вступила в Сопротивление, и теперь любопытство и тоска тянули ее к знакомым улочкам, поэтому доставлять почту именно туда она предоставила Дениз.
Промучившись не один месяц в квартире, в которой так и не появилось ощущение дома, две недели назад Элейн наконец оттуда съехала, накрепко заперев и спрятав ключ в стене дома, где жил Этьен, в тайнике за разболтанным кирпичом. И теперь, после стольких ночей в конспиративных домах, Элейн затосковала по той простой жизни, которую вели они с Жозефом.
Внезапно она порадовалась, что Дениз настояла на том, чтобы самой отнести газеты в этот квартал, – не только потому, что Элейн мог узнать кто-то из соседей, но и чтобы не причинять ей лишних мучений при виде знакомого дома. Как ей не хватало прохладных, гладких простыней на собственной кровати; диванных подушек, которые от времени стали совсем мягкими; запаха одеколона, которым Жозеф пользовался по утрам, – этот аромат еще долго витал в ванной после его ухода.
Стиснув зубы, Элейн заставила себя направиться вдоль улицы Сала и не смотреть на табличку с надписью «Улица дю Пла», манившую ее опрометью кинуться обратно.
Когда они встретились снова, чтобы вернуться в квартиру рядом с книжным магазином в районе Круа-Рус, Дениз внимательно посмотрела на Элейн.
– Нелегкая нам выпала доля, – заметила она, поправляя фальшивое дно своей корзинки. – Трудно, наверное, было оказаться так близко от бывшего дома.
– Пришлось перебороть себя, – ответила Элейн.
Из ресторанов, где столовались нацисты, разносился по всей округе аромат, от которого у Элейн рот наполнился слюной. Невозможно вдыхать запах и не вспоминать вкус ветчины с поджаристым краешком, почти черной там, где ее на секунду передержали. Невозможно вспомнить вкус и не желать вонзить зубы в нежный ломтик, где и в помине нет хрящей и сухожилий, – одно только чистое, сочное мясо.
– Да, ты справилась, – подтвердила Дениз. – У тебя есть характер, именно поэтому ты так хорошо вписалась в нашу группу. И Николь тоже.
– И, естественно, Жозетта, – добавила Элейн, усилием воли переключаясь с мыслей о еде, которой у нее никогда не будет, к текущему разговору. Дениз перевесила корзинку на другую руку и, слегка подталкивая напарницу в бок, заставила перейти на другую сторону улицы. Через мгновение по тротуару, на котором они только что стояли, прошла компания немцев, одетых в серо-зеленую, безупречно отглаженную форму, затянутую на талии ремнем, увешанных медалями, в фуражках на коротко стриженных волосах. Они непринужденно переговаривались на своем грубом языке, их не терзали угрызения совести, голод или холод.
Их беззаботность высекла в душе Элейн искру гнева, которая начала разгораться все ярче. Франция упала на бок, как собака, которая хочет, чтобы ей почесали живот, и французы уже готовы сотрудничать с врагом ради крошек еды.
Но час отмщения придет, нацистам его не избежать. Хотя бы потому, что не должны мальчишки лазить под столиками в кафе, где только что сидела эта компания, и собирать выброшенные окурки, чтобы принести домой, где дедушки вытряхнут из них остатки табака и наделают самокруток. Ходил слух, что Гитлер сам терпеть не мог сигареты и запрещал немцам курить и выпивать, но на этот приказ – пожалуй, единственный – нацисты плевали и потребляли табак и алкоголь в огромных количествах.
На тарелках тоже осталось достаточно еды, которую предстояло выбросить – ломтики картофеля, куски постного мяса в подливке, толстые ломти мягкого белого хлеба. А тот хлеб, который теперь предназначался для французов, был коричневым, с неприятной текстурой, безвкусным и то и дело вызывал изжогу.
Желудок Элейн скрутило от мучительного голода. Ей не стоило смотреть на остатки немецкого пиршества, чтобы не терзать себя понапрасну. Враг налетел на Францию, как саранча, и чревоугодие стало еще одним орудием войны; если Элейн не отведет взгляд, нацисты одержат еще одну маленькую победу.
Но как она себя ни уговаривала, она не могла оторваться от этих тарелок, особенно после того, как заметила золотистый кусочек масла на воздушном ломте белого хлеба с хрустящей корочкой, наполовину утонувшем в мясном соусе.
Элейн сглотнула, но ее рот продолжал наполняться слюной, даже когда они уже прошли мимо столиков. Дениз тоже замолчала, со всей очевидностью терзаемая тем же нестерпимым голодом, что и Элейн.