Они думали, будто похоронили Ээву-Лису на кладбище в Бурео в субботу 9 января 1945 года. Мое присутствие посчитали излишним. У могилы собралась горстка родных. Никто не убивался от горя.
Ее сводный брат из Финляндии позвонил, но не приехал.
Свен Хедман был на похоронах и, чтобы развлечь меня, рассказал, как все прошло. Очевидно, они посчитали, что Ээва-Лиса и вправду преставилась. Никому и в голову прийти не могло, что она воскреснет и вернется ко мне еще в земной жизни. Пока Свен Хедман расписывал мне все это за тарелкой с кашей — холодной кашей, вываленной на плоскую тарелку, с масляным колодцем в середине, которую мы ели ложками каждый со своей стороны стола, — и, показывая свое расположение, закончил есть свою долю, оставив мне ямку с маслом в середине, чтобы ублажить меня, я раздумывал, не открыть ли ему нашу тайну, но потом решил, что это ни к чему, и промолчал.
Пастор, известный во всем приходе как человек, имевший торжественный вид, но не слишком смышленый, совершил похоронный обряд. Форсберг, который был проповедником при Правлении, но рыл могилы, чтобы содержать выводок из семи детей, а когда проповедовал по деревням, автобусом не пользовался, потому как им едва хватало на еду для несчастных деток с его-то никудышным заработком проповедника, — этот вот Форсберг вырыл могилу. Зимой приходилось долго долбить землю ломом. Тяжеленько было копать для этой горемыки из Шёна, сказал он на собрании в Вестре неделю спустя, прочитав молитву за упокой души горемыки из Шёна. Все поняли, что это притча, и Хильдур Эстман при этом всплакнула.
В Шёне Форсберг молитвы не читал, что всем показалось странным, но у него были свои идеи. Он окончил школу проповедников в Юханнелюнде, неподалеку от Стокгольма, и стокгольмский дух — это утверждали решительно — ему не повредил, но все же у него были свои идеи.
Пастор совершил похоронный обряд, но могилу рыл Форсберг.
В деревне пошли разговоры. Что вполне понятно.
Пытались, верно, вычислить. Кровь-то была. Мертвого младенчика не нашли, и о его существовании можно было лишь догадываться. Прокурор побывал на месте происшествия, но не захотел чересчур далеко идти по снежной целине, да и лед по краям был тонкий. Поэтому расследование прекратили.
То есть опомнились. Но о нашей тайне они не знали.
Я-то ведь ни слова не проронил о случившемся, потому что капитан Немо еще не указал мне путь, и по знакам я понял, что он пока не готов.
Свен Хедман сложил в кучу карты Швеции, которые Альфильд вычерчивала на вощеной бумаге, в нужнике, но ими не пользовались.
Я тщательно изучил эти карты. На первый взгляд они ни о чем не говорили, только неуклюжие внешние контуры, зато Хьоггбёле отмечен, чтобы она не волновалась.
Тут, однако, дело было в том, чтобы не дать сбить себя с толку. Влага повредила некоторые карты, и дырки от плесени вместе с пятнами на них складывались в определенный узор.
Капитан Немо, похоже, готовился послать мне сигнал, чтó я должен делать. Что-то происходило. Без всякого сомнения. Но поскольку карты частично были повреждены или же их требовалось рассматривать специальным образом, истолковать послание было нелегко.
Прошло какое-то время. Что мне делать?
Свен Хедман задавал много вопросов, но, поскольку я не знал ответа, я молчал. Мне же не указали путь. Однажды пришел пастор. Они старались два часа. Но эта рыбная ловля результатов не дала. Началось таяние, снег оседал, впитывался в землю. Я снова ходил в школу, потому что это считалось обязательным. О том, что случилось с Ээвой-Лисой, не распространялись. О ней все говорили как о покойнице, и вроде бы я был в этом виноват: как-то раз за меня молились на собрании Союза молодежи. Нас еще раз навестил пастор, он держался торжественно и пожелал побеседовать со мной наедине, и говорил строго, словно бы хотел запугать меня. Чтобы скрыть, что я жду указания от капитана Немо, я рассказал ему несколько забавных историй про Фюртенбака. Пастор смотрел на меня так, точно он превратился в соляной столп, и спросил, почему я рассказываю об этом, а не об Ээве-Лисе. Я не ответил. Пастор уставился на меня как на чокнутого, а потом ушел. Больше он не приходил и с вопросами не приставал.
В Вальпургиеву ночь костры не жгли.
27 мая 1945 года я впервые пошел к молитве. Читал Форсберг. На меня глазели. Юсефина тоже была там со своим юным сыном.
Тогда-то наконец я и получил сигнал.
Мне явился капитан Немо, как раз когда я разглядывал Спасителя на картине в раме с зазубриной. Капитан Немо спешил, он чуть ли не вспотел, это случилось, когда пели псалом «О глава окровавленная», но его сообщение нельзя было истолковать превратно.
Он сказал:
— Ты должен найти мертвого младенчика, чтобы с его помощью связаться с Ээвой-Лисой, которая ждет воскресения.
— Ты чё, чокнулся, — сказал я со страхом, но так, чтоб никто ничего не слышал, — как же я его найду?
Он ответил:
— Позови на помощь Юханнеса. Ты должен найти остров с горой Франклина. Там кроется решение загадки.
— А где этот остров? — спросил я растерянно.
Но он исчез.
Никто не заметил, что произошло, все как ни в чем не бывало продолжали петь. Я сидел совершенно невозмутимый и сбоку разглядывал Юханнеса. Неужели мне придется обращаться за помощью к этому Иуде.
Но тем не менее.
По дороге с молитвы я пристроился за Юханнесом. Подошел к нему и сказал:
— Нам надо найти таинственный остров, там ты узнаешь, что произошло.
Он посмотрел на меня как на чокнутого. Потом кивнул. И шепотом спросил:
— А где тот остров?
— Должно быть, в озере, — прошептал я. — Я думаю, это Русский остров, но надо разведать.
— А как мы разведаем? У нас ведь нет лодки.
Лодки у нас не было.
Я сказал:
— Построим.
И тут Юсефина резко дернула его за руку и увела от меня.
Вечером я тщательно изучил карты Альфильд. Пятна от плесени на вощеной бумаге напоминали птиц на желтом льду. Когда я наложил их друг на друга, возникла новая карта. Я знал, что близок к ответу.
Назавтра я сделал рукой знак Юханнесу, который стоял возле стойла Сельстедтов, по другую сторону долины. Вид у него был растерянный. Но он наверняка сообразил, потому что минуту спустя сделал ответный знак, который мне не составило труда понять.
Он означал: в кратере вулкана Франклина.
Через озеро протекала река.
Она впадала в озеро с северной стороны и вытекала с южной. Река брала свое начало далеко, в Лаппмаркене, и весной по ней сплавляли лес. Зрелище было захватывающее, и наблюдать его можно было с того места, которое называлось Шён, то есть просто «озеро».
В конце мая озеро постепенно наполнялось бревнами, кусками льда и плывущими льдинами. Бревна иногда прибивало к берегам, больше всего к северным, в районе Русского острова, но, случалось, и в устье. А потом, к Иванову дню, озеро очищалось.
Но не полностью. Оставались застрявшие бревна. Обычно это была самая лучшая древесина, легко державшаяся на воде. В топляках же скапливалось много влаги, бревна всасывали в себя воду и уходили на дно, как люди, объяснил проповедник Брюггман на собрании Войска Надежды.
Часть бревен плыла к морю, часть застревала, а часть тонула.
Что станется с застрявшими бревнами — известно. Через неделю явятся сплавщики, шестами столкнут их с берега, собьют в кучу и отправят вслед за остальными. Сплавщики шли вдоль берегов на гребных лодках, они очищали берега за один день, и заторов как не бывало.
Застрявшие бревна назывались «последыши». И как только последыши убирали, озеро вновь было свободным.