Наша беседа затянулась. Интересуюсь тем, как писатель собирал материал для «Железного потока». Я работал тогда над книгой «Над Кубанью», и мне хотелось поподробнее познать мастерство маститого автора.
— Как все же получилось у Вас с самоваром? — спросил я.
— Э, батенька, вы все хотите знать, все доподлинно, как сапоги тачают… — Серафимович подмигнул мне. — Знаете, мне пришлось вновь поехать в описываемые места, чтобы освежить в памяти материал, детальней всмотреться в пейзаж, побеседовать с участниками похода, а их было достаточно. В станице (Александр Серафимович назвал либо Поповическую либо Полтавскую, точно не помню) остановился я на ночлег у пожилой пары. Вечерком мои хозяева согрели самовар и заварили чай вместе с какой-то пахучей травкой. Я обратил внимание на самовар. Он был «баташевской» продукции, с медалями, старательно начищенный, но почему-то измятый. Я спросил, где это так измяли такую отличную вещь. И вот хозяйка словоохотливо рассказала мне историю этого самовара. Оказывается, этот самый латунный самовар они прихватили в поход, и он сопутствовал им до самой Невинномысской. Ему, конечно, немало досталось, потому и погнули. «Маты у мене вмерла, а самовар доси как память». И старуха любовно погладила его горячий бок… От этого самовара и пошла, пожалуй, Горпина.
Таманская армия, как чуть позже была она названа и как проходила по армейским диспозициям, была сформирована из многих отрядов и групп, организованных в отдельных станицах как на Тамани, так и по линии побережных приазовских станиц вплоть до города Ейска. Белые, выйдя из Мечетинской и захватив Тихорецкую, достигли Екатеринодара и, таким образом, отрезали отряды от основных сил армии Кубано-Черноморской республики. Красногвардейские отряды оказались в окружении. Состояли они из иногородних, казачьей бедноты и пришлого с Украины народа, бежавшего от немецкой оккупации. Отряды имели своих вожаков, не подчинялись единому руководству, воевали по принципу обороны только своих станиц и вначале были действительно неорганизованны, самовольны. Сплотиться их заставила крайняя необходимость, смертельная опасность, нависшая над ними. Объединить, сорганизовать их было нелегко, для этого потребовалась воистину железная воля талантливого вожака. Таким по замыслу писателя вполне справедливо был назван подлинно эпический герой массы Кожух.
Писатель смело пошел на типизацию этого образа. В нем обобщен не только Епифан Ковтюх, но также смелый и стойкий матрос Матвеев, позже предательски расстрелянный авантюристом Сорокиным.
Кожух своей непреклонной волей заставил десятки тысяч людей — строевые части и беженцев, избрать единственный путь отхода, минуя Новороссийск, через Туапсе на Белореченскую. Жестокие слова «иттить надо, иттить и иттить», прямо-таки сомнамбулически повторяемые Кожухом, который поставил своей целью спасти массы от погрома и смерти, действительно произносились человеком небольшого роста, крепким, как кремень, с отлитым словно из темной меди замкнутым лицом, с полуутопленными серыми глазами и «ржавым» голосом. Именно в этом образе легко узнать Епифана Иовича Ковтюха — партизанского руководителя. Я знал Ковтюха и его двух братьев, они останавливались в Пятигорске на квартире у моего родного «дяди Саши» Первенцева и ушли в астраханские степи с моими двоюродными братьями Иваном и Николаем. У меня не было никакого внутреннего противоборства в отношении литературного перевоплощения Ковтюха в Кожуха. Это был верный писательский ход, необходимый и правомерный.
Что еще сказать о «Железном потоке»?
Превосходно откована булатная сталь этого эпического произведения. Полвека в непрерывном сражении — и ни одной выщерблины. Не каждой книге суждено выдержать столь суровое испытание временем, найти добрый отзвук в сердцах сменяющихся поколений, остаться вечно молодой, необходимой, вызывающей чувство доверия и любви к ее автору…
Александр Серафимович пришел к «Железному», будучи уже сложившимся профессиональным писателем.
Его произведения, как уже говорилось, были не только замечены, но и горячо одобрены Толстым и Горьким, Короленко и Успенским.
Зорко вглядывался Серафимович в глубины народной жизни, выбирал с мудрой последовательностью образы и характеры. В поисках прекрасного он внимательно вслушивался, вдумывался, запоминал, отбрасывал все лишнее. Мне приходилось неоднократно наблюдать его в беседе. Он наклонялся к тебе, сутулился, тяжелые кисти рук лежали на коленях, глаза чуткие, пристальные, пытливые, и только — на тебя, никуда больше. Казалось, он не просто слушал, но и читал твою душу, ощупывал, проверял, отыскивал то, что собеседник не мог полностью выразить словами. Сам говорил мало. Но — поразительное явление! — уходя от него, ты уносил ворох мыслей, огромный запас впечатлений. Ты досказывал за него, превращал его жесты, пожатие руки, прищур глаз, улыбку и даже дыхание в нечто вполне вещественное, осязаемое. И главное — ощущал надежное, ободряющее.
Он никогда не подавлял своим авторитетом, не позировал, не кичился, не торопился тебя спровадить. Иные объясняли это тем, что у него не было должностей, ему некуда, мол, спешить, его не ждали какие-либо важные служебные заседания… О нет, отнюдь не в этом дело! У него была величайшая из должностей на земле: он был Писатель и Человек. Навстречу ему распахивались сердца людей. Мог ли он написать «Железный поток», будучи самоуверенным, торопливым, надменным?..
Епифан Иович Ковтюх, человек героической и трагической судьбы, много и доверительно беседовал с Серафимовичем. Кроме первой встречи у Сокирко, когда они проговорили до утра, были еще свидания. Писатель пытливо изучал этого человека, его характер, волю, видел его в соломенном брыле и опорках во главе темпераментной, взбудораженной массы. Таким и только таким должен быть человек, сумевший взять в крепкие руки стихию, осилить ураган.
Серафимович не ограничился только беседами с Ковтюхом, он встречался с участниками похода, выпытывал их, разбирался в полученных сведениях с разных сторон, устраивал перекрестные «допросы», пользовался записками и дневниками. Но главное направление своего повествования он определял сам, и здесь у него была ясная цель — показать, как стихийная и подчас даже анархическая масса в конце концов подчиняется твердому большевистскому руководству, понимает свою роль и ответственность и из многочисленных ручейков превращается в железный, целеустремленный поток.
Как впоследствии и Фадеев в «Разгроме», Серафимович сумел отыскать героическое в поражении, подвести логически обоснованный победный итог, зиждущийся на доверии масс к партии, к ее организующей, несокрушимой воле.
Благотворно заразителен мужественный пример Серафимовича. Так, Всеволод Вишневский с присущей ему бойцовской страстью поразил ревнителей литературных канонов, назвав свою пьесу «Оптимистической трагедией». Ведь в его пьесе также действует поначалу нестойкая, полуанархическая матросская масса, позже прозревающая и делом доказывающая преданность революции.
«Товарищи! — произносит в „Железном потоке“ здоровенный, плечистый матрос, весь увешанный ручными бомбами, двумя револьверами, патронташем, с хриповато-осипшим голосом, в котором и морской ветер, и соленый простор, и удаль, и пьянство, и беспутная жизнь. — Вот мы, матросы, революционеры, каемся, виноваты пред Кожухом и пред вами. Чинили мы ему всякий вред, когда он спасал народ, просто сказать пакостили ему, не помогали, критиковали, а теперь видим — неправильно поступали. От всех матросов, которые тут собрались, низко кланяемся товарищу Кожуху и говорим сердечно: „Виноваты, не серчай на нас“».
А ведь трудно доставалась писателю эта покаянная речь матроса на митинге, завершающем эпопею. Не сразу он подошел к ней. Пришлось подробно расспросить участников, как же повели себя в конце концов матросы, поняли или нет Кожуха, повинились ли перед громадой за свои ошибки, продиктованные даже не злым умыслом, а разудалой стихийной силой. Вспомните, так повела себя масса и у Вишневского, фактически следовавшего по стопам патриарха нашей советской литературы.
Еще раз обратим внимание на то, что писатель шел по линии наибольшего сопротивления, создавая образы действующих лиц. Мне и нашему постановочному коллективу, два года работавшему над экранизацией «Железного потока», стали ясными емкость и обширность разных характеров, обрисованных, казалось бы, скупыми строчками текста.