Я улыбнулся во весь рот:
— Ну конечно!
— По-моему, он мог бы сказать «раздолбали домик», — добавил Чарльз.
Я отпил глоток горячего, слабого кофе и, чуть помедлив, спросил:
— А с Фербанком вы больше не встречались?
— Значит, вы об этом прочли? Более странного типа я в жизни не видел. Познакомился с ним в «Савое». Это человек другой эпохи — даже тогда он был человеком другой эпохи.
— Я недавно прочел его книжку.
— Он иногда раздражает, вы не находите?
— По правде говоря, он меня очень заинтересовал. У меня есть друг, его большой поклонник.
— У него всегда был узкий круг почитателей, — объяснил Чарльз таким тоном, словно усматривал в этом нечто дурное. — Я встречался с ним лишь однажды, незадолго до его смерти. Он очень много выпил и ни крошки не съел. Есть не хотите?
— Нет, спасибо.
— Вот и он ответил бы точно так же. Фербанк уехал за границу — он любил Африку. Все-таки что-то общее у нас было. Мы, конечно, написали друг другу — кажется, всего по одному письму. В то время я тоже, разумеется, был в другой стране. О его смерти я узнал несколько лет спустя, от Джеральда Бернерса[130]. Насколько я помню, он был рядом с Фербанком до самого конца.
— А у вас не сохранилось его письмо? — спросил я, тут же отбросив мысль о такой возможности и приготовившись к разочарованию.
— Всё может быть, — сказал Чарльз.
Мне не хотелось ему докучать. Он явно не придавал особого значения предмету нашего разговора. Я представил себе, в какое волнение придет Джеймс, узнав о письме: однажды на аукционе он выложил не одну сотню фунтов за несколько открыток от Фербанка, не содержавших почти ничего интересного.
— Если подойдете к шкафу, — сказал Чарльз, — то найдете одну из его книг.
Он продолжал говорить до тех пор, пока я, пробежав глазами полки и увидев книжку, не открыл высокую дверцу с ее дребезжащим старым стеклом. Это был «Растоптанный цветок» в еще хрустящей, чуть потрепанной серой суперобложке с изображением монахини. В руке книжка производила впечатление восхитительно легкой, холодной на ощупь драгоценной вещицы. Благоговейно, почти боязливо посмотрев на фронтиспис — графический портрет автора, оберегаемый посредством той волнующей воображение папиросной бумаги, которой были полностью закрыты фотоснимки, сделанные Рональдом Стейнзом, — я обнаружил, что книжка сама раскрывается посередине, там, где глубоко между страницами втиснут небольшой кремовый конверт. Я осторожно вынул его. На нем был написанный крупным круглым почерком, фиолетовыми чернилами, адрес Чарльза в Хартуме[131], а в левом верхнем углу, под надписью «Гранд-Отель, Хелуан»[132], имелась живописная эмблема гостиницы: несколько пальм и экскурсионная яхта, плывущая мимо. На почтовом штемпеле — вразрез с принятой орфографией — значилось «Хельван-ле-Бэ» и стояла смазанная дата, относившаяся к 1926 году.
— Что вы там нашли? — спросил Чарльз, и в его голосе послышался намек на пробуждение собственнического инстинкта.
Я не без волнения протянул ему конверт. Он был пуст.
— Ну и ну! — философски заметил Чарльз. — Простите, что разочаровал вас, старина. Впрочем, книжку можете оставить себе. Вы наверняка почерпнете из нее больше, чем я.
Читать я начал в метро, в полупустом вагоне дневного поезда, мчавшегося на восток. Когда мы выехали из туннеля, солнце стало припекать мне затылок. Книжка была издана великолепно — изящно, но без претенциозности; немалую часть каждой страницы занимали поля, и потому блестящий текст, напечатанный на плотной бумаге, был приятен для глаза. Это было подлинное сокровище, и я никак не мог решить, то ли оставить книжку себе, то ли подарить Джеймсу. Вообразив, как он обрадуется такому подарку, а потом с тревогой вспомнив об Артуре, я стал смотреть на раскинувшиеся за окошком предместья, на жилые микрорайоны, далекие газгольдеры, таинственные огороженные пустыри, газоны, лужи, засыпанные песком, и внезапно возникавшие лиловые цветы наперстянки. К линии метро примыкали пакгаузы, и поезд много раз двигался по высокой насыпи, то на одном уровне с окнами спален, то над неглубокими террасами садов с деревянными домиками, качелями и надувными бассейнами-лягушатниками. Повсюду складывалось впечатление полной заброшенности — казалось, в этот ясный летний день, лишь слегка испорченный пятнышками застывших в вышине облаков, все местные жители куда-то удрали.
Это было обманчивое впечатление, в чем я убедился, когда доехал до нужной станции и, сунув книжку в карман пиджака и подняв с пола сумку, вышел на людную платформу, а оттуда — на оживленную современную главную улицу с женщинами, делающими покупки, маленькими детьми в складных колясках, преграждающих путь, светофорами, фургонами для доставки товаров, тревожными звуковыми сигналами пешеходных переходов. Всё это напоминало безымянную образцовую улицу, где происходит ряд поддающихся описанию событий, — то есть иллюстрацию к учебнику иностранного языка.