Джеймс стоял, ел яичницу и слушал какую-то невообразимо унылую музыку.
— Неудачный день, дорогой? — спросил он тоном заботливой супруги.
— Минувшие двадцать четыре часа и в самом деле выдались на редкость ужасными.
— Ах, милый!
— Еще полчаса назад я считал, что худшее позади, — до тех пор, пока не поднялся в комнату Фила в гостинице… сам не знаю, зачем, это была всего-навсего какая-то сентиментальная блажь, мне, видишь ли, захотелось надеть что-нибудь из его одежды и немного полежать там, просто побыть Филом… Он договорился встретиться и выпить со своими ужасными друзьями. Впрочем, может, они не такие уж и ужасные, я с ними не знаком. Слушай, нельзя ли выключить эту музыку? Она действует мне на нервы.
— Это соната Шостаковича для альта.
— Вот именно… Так-то лучше. А виски? — Он налил изрядную порцию «Беллза». — Ты просто прелесть… спасибо. В общем, я открыл дверь, от которой, как тебе известно, у меня есть ключ, и застал там Фила с Биллом Хокинзом, тем стариком из «Корри». Они ласкали друг друга, причем совершенно голые, ну и так далее.
— Какой кошмар!
— По-моему, всё это и вправду просто ужасно. — Я плюхнулся на диван и жадно выпил несколько глотков. — Ведь одна мысль о том, что Фил спит с другим, для меня совершенно невыносима. Но если бы речь шла только о каком-то мимолетном увлечении — к примеру, о каким-нибудь сексапильном постояльце гостиницы, — это еще можно было бы понять. А спать с Биллом, моим приятелем, который к тому же, если не ошибаюсь, втрое старше него…
— Не может быть!
— Ну, почти втрое. — Я уставился на Джеймса — вернее, куда-то сквозь него, — осознав, как туго соображаю. — А знаешь, мне следовало бы догадаться. Я же и раньше видел, как Билл околачивается возле «Куинзбери». И, конечно, знал, что он влюблен в Фила, влюблен дольше, чем я. Более того, именно Биллов интерес к нему и задел меня за живое, заставил понять, насколько он привлекателен. А на прошлой неделе, когда я повел Фила в «Шафт», мне стало ясно, что происходит нечто странное. Мы вроде как шумели и бесились у входа в Британский Музей, и тут до меня дошло, что с другой стороны улицы за нами наблюдает какой-то тип. Вряд ли Фил его заметил, но я уверен, что это был Билл.
— Просто жуть, n’est-ce pas? — сказал Джеймс, отойдя и выглянув в окно. Он был моим единственным другом, но я знал, что если всё наконец-то — наконец-то: сколько времени прошло? два месяца? — пойдет наперекосяк, к его смутному сожалению будет примешиваться злорадство. — Но это же не значит, что всё кончено, да? — спросил он.
Я ненадолго уставился в свой стакан.
— Не знаю. Нет, вряд ли. Думаю, скорее это значит, что всё кончено между ними — что бы там ни было. Ты ведь этого не знаешь — а Билл не знает, что это известно мне, — но он уже сидел в тюрьме за совращение несовершеннолетних мальчиков. — Однако такого рода реалистические подробности никогда не шокировали Джеймса: пронять его можно было только игрой воображения. — Наверняка он сильно напуган после всей этой истории.
— Ну, ты же не собираешься донести на него в полицию, правда?
— Ох, даже не знаю, — с горестным смехом сказал я, допив виски и встав, чтобы плеснуть себе еще полстакана. Потом подошел и крепко обнял Джеймса, уткнувшись подбородком ему в плечо. — Всё это вполне в духе какой-нибудь ужасной эпитафии семнадцатого века: Уилл и Фил меня люБилли, а после счет мне предъяВилли. Что-то в этом роде.
— Поесть не хочешь?
— Пожалуй, сегодня я ограничусь выпивкой. Милый, можно у тебя переночевать? Просто не хочется уходить — и к тому же он наверняка будет названивать мне домой, а я этого кошмара не вынесу.
— Ну конечно, можно.
Я почувствовал его радостное волнение: ему давно хотелось со мной пообщаться. Он повернулся в моих объятиях, тоже крепко обнял меня и поцеловал в расплющенную переносицу.
— По правде говоря, совсем недавно я узнал нечто, пожалуй, гораздо более ужасное, — начал я, выскользнув и направившись к креслу. — Обо всем этом упомянуто в записках старика Нантвича, представляешь? Он долго водил меня за нос, а потом вдруг дал мне свой дневник за пятьдесят четвертый год. Короче, как выяснилось, его посадили на шесть месяцев за подстрекательство и, кажется, сговор о совершении непристойных действий, я неважно во всем этом разбираюсь. Но это еще не самое страшное. Оказывается, за всем этим — а речь, видимо, идет о настоящем гей-погроме, — стоял мой дед. Когда был директором государственного обвинения.
Джеймс опустился на стул напротив и пристально посмотрел на меня.