Кроме того, мы целыми часами вели приятные, обстоятельные пустопорожние разговоры. Я настаивал на важности Филовых убеждений, развивал и истолковывал изрекаемые им банальности, превращая их в суждения, которые сам он даже не принимал в расчет. Влюбившись в Фила и к тому же заставив его выйти из своей скорлупы, я надеялся, что он небезнадежен — что в конце концов он окажется человеком талантливым и великодушным. Обнаружив, что он с мрачным видом читает «Дейли телеграф», я подсунул ему «Таймс», и на крыше мы стали делить эту газету на части: Фил знакомился с новостями, а я лениво разгадывал кроссворд или пытался расшифровать изобилующее опечатками концертное обозрение. Как-то раз я прочел рецензию на концерт из произведений Шостаковича, куда приглашал меня Джеймс, и почувствовал угрызения совести, поняв, что уже обманул его ожидания. Вместо концерта я снова помчался в гостиницу к Филу — и, вероятно, как раз в тот момент, когда «финальная интроспекция», которую хвалил рецензент, достигла наибольшей глубины, Фил сидел у меня на лице.
Впрочем, Фил не был глупцом, просто в отличие от меня он прокладывал себе дорогу, не имея ни постоянного возлюбленного, ни разностороннего образования. И в самом деле, томясь одиночеством, он поразительно много читал — Харди[106], «Сагу о Форсайтах», Дороти Л. Сейерз[107], Джона Ле Карре, «Грозовой перевал»[108], — но так и не создал себе представления об этих книгах. На крыше он время от времени пытался дочитать «Посредника»[109].
— Ну, и как тебе книжка? — спросил я.
— В общем, ничего. Скучновата местами — когда он борется с осведомителями и прочими злодеями. Тед Берджесс, правда, парень неплохой. Мне кажется, он похож на Барри из клуба. — Он мечтательно улыбнулся. А наконец-то дочитав книжку, сказал, что развязка ему не очень понравилась.
— Вообще-то суть в том, что, увидев, как Тед с Мэриан дрючатся в амбаре, он переживает такое потрясение, что, став взрослым, ни с кем не может наладить серьезных отношений.
Фил явно был недоволен таким объяснением.
— Но ведь так не бывает, правда?
— Думаю, в данном случае это маловероятно, — согласился я. — Однако в жизни нечто подобное происходит сплошь и рядом. Наверно, в детстве и ты переживал незабываемые моменты. Это ведь свойственно всем гомосексуалистам. Невысказанное страстное желание, невозможность излить свои чувства…
Фил осторожно взглянул на меня и начал было сбивчиво рассказывать какую-то скучную историю, но тут я взгромоздился на него и заткнул ему рот поцелуем.
Еще больше времени на всё это, да и на чтение, было у нас в выходные, когда у Фила впервые выдались два свободных дня и он приехал в Холланд-Парк. Здесь его немного смирили запах «загородного дома» и наличие моих старых вещей. Смущенно взглянув на мою уайтхейвенскую фотографию, он принял важный вид и взялся за чтение «Тома Джонса»[110]. Я был рад его уверенности в себе. И часами наслаждался его обществом, пока он сидел развалясь в кресле со своей книгой, а я разбирал Чарльзовы бумаги у него за спиной, за письменным столом, то и дело чувствуя внезапный прилив крови к голове и отвлекаясь, чтобы полюбоваться его мощной фигурой и спокойным, задумчивым лицом, изредка видимым в профиль.
В этой мирной, немного неестественной домашней обстановке я снова вспомнил об Артуре и не мог не обрадоваться открытым окнам, нормальному состоянию души, непривычному покою. Впрочем, кое-чего мне не хватало. Я с наслаждением предавался любви с Филом, его тело неизменно вызывало у меня всепоглощающее желание. Но ему недоставало потрясающей находчивости невежественного Артура, его врожденной тяги к сексу. Оба были подростками, и я во многом их превосходил; оба ждали от меня каких-то действий. Но если Артур — стоило мне только начать действовать, — тотчас же повиновался ответному порыву и, разинув рот от изумления, загорался страстью, граничившей с одержимостью, то более застенчивый, неопытный Фил попросту проявлял уступчивость, подчас неумело пытаясь мне подражать. Если я и обращался с ним грубо, то лишь для того, чтобы преодолеть все эти препятствия.