– Почему не наденешь?
Мамы больше нет. Ее больше никогда не будет. А эта толстая ДУРА варит им НЕ ТАКОЙ борщ и покупает ДЕБИЛЬНЫХ ЗАЙЦЕВ. Неисправимая дура. Салим вдруг почувствовал такую усталость от запаха чужого, невкусного борща, почти чужой рыхлой бабушки, у которой однажды-мамин взгляд, и с этим ничего не поделаешь, и потому ее даже жалко, что ли… Старая толстая дура, ее не изменить, и такой она и помрет когда-нибудь… Мысли Салима запутались, и злость отхлынула.
– Потому, что! Они мне маленькие.
– Ты ж только что сказал, что они большие!
– Для Стаса – большие. Для меня – маленькие. Вот смотри.
Салим приложил тапочку к ноге, подошву к подошве. Сразу стало понятно, что никак. Бабушка расстроилась. Оказывается, это был самый большой размер, и хотя она договорилась, что если не подойдут, принесет поменять, но ведь поменять, а не вернуть…
– А ты на маленькие поменяй. Для Стаса. Все равно эти его мишки износились почти. Будет про запас. Или к Новому году.
– Ох, Санечка, какой ты у меня хозяйственный! – бабушке на самом деле пришлось по душе такое решение. – Ты у меня большой уже совсем. Мужчина…
Всхлип!
Не хватало еще слез ко всем этим зайцам! Салим взял авоську и вышел из кухни. Кухня находилась на первом этаже, а холодильник почему-то на втором, на застекленной веранде. Почему? Надо сказать бабушке и перетащить холодильник вниз. И еще сказать, чтобы не называла его Санечкой…
– А ты, стало быть, Александр? – ладно сбитый, хотя и немного хлипкий мужичок с обветренным старым лицом и крашенной в дикий красный цвет спутницей протянул Салиму крепкую сухую ладонь. – Будем знакомы, так-быть?
– Да, да, это Санечка, старшенький, – засуетилась бабушка.
Бабушке было важно, чтобы ее внуки произвели на пришедших достойное впечатление. Она улыбалась и улыбалась, вытирала и вытирала руки краем передника и повторяла без остановки, гордо и заискивающе:
– Старшенький, он – такой, такой вот, старшенький, Санечка, такой вот…
– Салим! – представился Салим и пожал протянутую руку.
Пожатие получилось подчеркнуто крепким, мужским, солидным.
– Фомин! – отрекомендовался мужичок, – Велимир Иваныч. Но можно просто – Фомин, так-быть.
– А я – Светлана, можно теть Света, – улыбнулась крашеная.
Улыбка у нее была такая же ненатуральная, как цвет волос, к тому же ей не стоило улыбаться так широко, чтобы не сверкали дополнительной фальшивостью золотые коронки, начинающиеся с четвертых зубов. Салим кивнул тете Свете. Бабушка кончила вытирать руки и причитать про старшенького и стала приглашать гостей наверх, «в залу».
– Можт мы тут, по-простому? – предложил Фомин.
– Действительно, Вер, чо там суетиться? Тут оно уже вот мы тут, – согласилась с мужем Светлана и стала извлекать из пакета, который держала в руках, всякую еду: колбасу, сыр, рыбу.
– Да куда ж ты, господи, Светлан, ну куда ж ты, мать, – опять закудахтала бабушка, пытаясь вернуть в пакет колбасу. – Да ну есть же у нас всё, господи, Светлан, убери, Христом молю, ну куда ж!
– Давай, давай, Вер, не гоноши. Есть – хорошо, а больше будет – лучше! – защищая пакет от колбасы, осек ее Фомин. – Тебе, мать, терь двух мужиков кормить.
– А водку еще куда? – запротестовала бабушка, даже руками замахала, увидев, что извлеклось из пакета вслед за колбасой.
– Вер, ну какая это тебе водка? Чистая слеза, а не водка, смотри! – Фомин потряс бутылкой на просвет, в сторону окна.
– За помин, Верунь, за помин, чисто за помин – оно святое, – Светлана, когда не улыбалась, показалась Салиму если не симпатичнее, то хотя бы немного не противнее.
Бабушка сдалась. Сразу сдалась, без боя. Села на табурет, притулилась к стенке буфета, дотянулась толстым коровьим взглядом до потолка и заплакала.
– Ну Верунь, Верунь, не надо, держись-ка, ой, мать! – Светлана тут же бросилась к бабушке, спрятала ее голову под своей пышной грудью.
И бабушка послушно ткнулась в Светланин живот, обхватила ее руками за боковые жировые мутаки и тоненько завыла.
На кухне так сильно пахло борщом и пирогом, а особенно пережаренной рыбой, что дышать было почти нечем. Салиму захотелось выйти в соседский сад, подержать в руках помятый шлем, вцепиться в него, как в… как за Осечкинскую стенку, чтобы не… не… чтобы не задохнуться, вот.